— Задохнулся мой сыночек, ах ты злыдня этакая… — заголосила Инчунь.
Хуан Тун похлопал Цзиньлуна по спине, и изо рта и носа у того брызнула вонючая кислятина…
ГЛАВА 28
Хэцзо против желания выходит замуж за Цзефана. Хучжу добивается своего, став супругой Цзиньлуна
Прошло два месяца, но ни одному из братьев — ни Цзефану, ни Цзиньлуну — лучше не стало. Плохо было с душевным настроем и у сестёр Хуан. Мо Янь в своём рассказе пишет, что у тебя, Цзефан, и впрямь с головой было неладно, а Цзиньлун всё изображал. Прикидываться сумасшедшим — всё равно что набрасывать на лицо ярко-красную материю, чтобы всё прикрыть: и стыд, и всевозможные грязные дела. Ну двинулись умом оба, о чём тут ещё говорить? Свиноферма наша в это время стала широко известной. В короткую передышку до сбора урожая в уезде задумали провести ещё одно мероприятие с посещением Симэньтуни и изучением опыта по выращиванию свиней. Предполагалось участие представителей других уездов. В этот критический момент обезумевшие Цзиньлун и Цзефан всё равно, что лишили Хун Тайюэ обеих рук.
Ещё позвонили из ревкома коммуны, мол, ожидается приезд делегации штаба военного округа по тылу, тоже для обмена опытом, вместе с ними должны были прибыть лично местное и уездное начальство. Хун Тайюэ собрал самых головастых в деревне искать выход из создавшейся ситуации. В рассказе Мо Яня у Хун Тайюэ весь рот обсыпан волдырями, глаза в кровяных прожилках. Он пишет также, что ты, Цзефан, валялся на кане, уставившись в пространство и всхлипывая, как крокодил с перерезанными черепно-мозговыми нервами, а мутные слёзы стекали, как конденсат с края котла, в котором готовят корм для свиней. В другой комнате сидел с отрешённым взглядом Цзиньлун, словно курица, которая чуть не отравилась, наевшись мышьяку. Когда кто-то входил, он поднимал голову, раскрывал рот и по-дурацки хихикал.
Как пишет Мо Янь в своём рассказе, в то время, когда все умники Симэньтуни повесили головы и пали духом, беспомощно опустили руки, не зная как быть, он явился на совещание с готовым планом в голове — что называется, уже видя бамбук, ещё не нарисовав его. Полностью доверять ему нельзя, в своих рассказах он вечно ходит вокруг да около, как говорится, ловит ветер и хватает тень, так что его слова можно лишь принять к сведению.
Когда Мо Янь ввалился на совещание, Хуан Тун тут же вытурил его. Но тот не только не ушёл, а вырвался и уселся на край стола, болтая короткими ножками. К нему подскочил и схватил за ухо Сунь Бао — его уже сделали командиром роты ополченцев, а по совместительству начальником безопасности. Хун Тайюэ махнул ему, чтобы отпустил.
— Никак и вы, батюшка, сума спрыгнули? — подначил он. — Что у нас в Симэньтуни за фэн-шуй такой — одни выдающиеся личности, такие вот, как вы, вырастают?
Далее в печально известных «Записках о свиноводстве» Мо Янь пишет так:
— Я-то в своём уме, и нервы у меня крепкие и прочные, как стебли тыквы-горлянки, десяток плодов на них качаются, как на качелях, и не отрываются. Так что даже если весь мир с ума сойдёт, мне это не грозит, — шутливо сказал я. — А вот ваши двое полководцев сума-то посходили. Знаю-знаю, над этим вы сейчас голову и ломаете, чешете за ухом и трёте щёки в растерянности, будто выводок обезьян, угодивших в колодец.
— Верно, как раз над этим голову и ломаем. Нам даже до обезьян далеко, мы как ослы, которым из грязи не выбраться. И какой ловкий ход вы предложили бы, господин Мо Янь? — И, наложив ладонь одной руки на кулак другой, Хун Тайюэ сложил их на груди в поклоне — так просвещённый государь в старых романах приветствует образованного человека. Но хотел он, главным образом, поглумиться надомной на потеху остальным. А самый действенный способ противостоять этому — прикинуться дурачком, чтобы это его якобы остроумие оказалось игрой на цине перед коровами, пением перед свиньями.
Я указал на оттопыренный карман френча, который он не снимал и не стирал пять зим и шесть лет.
— Что такое? — опустил глаза на свой френч Хун Тайюэ.
— Курево, — говорю. — Папиросы у тебя в кармане, марки «Янтарь».
А эти папиросы тогда стоили по три цзяо девять фэней пачка, дорогущие и известные, совсем как «Главные ворота». Такие даже секретарь коммуны не каждый день мог себе позволить. Пришлось Хун Тайюэ вытащить их и угостить всех.
— А ты, шалопай, насквозь видишь, что ли? Тогда разве тебе место у нас в Симэньтуни, вот уж недооценили твои возможности!
Я, как заправский курильщик, выпускаю дым тремя кольцами и пронизываю прямой струйкой.
— Понятное дело, вы на меня свысока смотрите, мальчишкой-несмышлёнышем считаете. А мне вообще-то восемнадцать, я уже взрослый. Ростом да, не вышел, и лицо детское, но по уму никто в деревне со мной не сравнится!..
— Да что ты говоришь? — Хун Тайюэ с усмешкой обвёл взглядом присутствующих. — Вот уж не знал, что тебе уже восемнадцать. И тем более, что ты такой сверхумный.
Все рассмеялись.
А я себе покуриваю и чётко раскладываю им по полочкам, что, мол, болезнь Цзиньлуна и Цзефана от чувственных переживаний, такие лекарствами не лечатся, от этой напасти только по старинке избавиться можно. А именно поженить их надобно — Цзиньлуна с Хучжу, а Цзефана с Хэцзо. Как говорится, «отвести несчастье через счастье»,[191] вернее, «радостью изжить зло».
Нам нет нужды разбираться, Мо Яню ли принадлежала идея поженить в один день вас и сестёр Хуан. Но ваша свадьба действительно состоялась в один день, и я наблюдал всё собственными глазами. Проходила она в спешке, но Хун Тайюэ принял руководство на себя, чтобы превратить личное дело в общественное, мобилизовал многих деревенских умелиц, так что всё прошло весело и при большом стечении народа.
Назначили свадьбу на шестнадцатый день четвёртого месяца. Луна и пятнадцатого светила ярко, а на шестнадцатое стала ещё и полной. Большая, она висела над абрикосовым садом низко-низко и, казалось, не хотела уходить, будто специально вышла, чтобы присутствовать на церемонии. На ней несколько стрел — это в древности в неё стрелял один человек, жена которого сошла с ума.[192] И несколько звёздно-полосатых флажков, что понавтыкали американские астронавты. Наверное, в честь вашей свадьбы свиней на ферме покормили вкуснее, мешанкой из попахивающих спиртом листьев батата с добавлением смеси молотого гаоляна и чёрных бобов. Наевшись до отвала, все пребывали в благодушном настроении; кто улёгся спать в углу, кто распевал песни у стены. Ну а что Дяо Сяосань? Опершись на стенку, я потихоньку заглянул к нему в загон. И что вы думаете? Этот паршивец приладил в стену своё зеркальце и, держа правой ногой неизвестно откуда взявшуюся половинку красной расчёски из пластика, расчёсывает щетину на шее. Здоровье за последнее время он поправил: щёки вон выпирают мясистыми мешками, и морда из-за этого кажется короче, и свирепое выражение отчасти смягчилось. Когда расчёска касалась его толстой шкуры, раздавался неприятный звук, к тому же ещё летела перхоть, в свете луны она походила на «снежных» мотыльков, каких можно наблюдать в Японии на полуострове Идзу. Расчёсываясь, этот тип смотрелся в зеркальце и скалил клыки. Какое самолюбование — наверняка втюрился. Но я решил, что любовь его останется неразделённой. Не говоря уже о том, что молодая красотка Любительница Бабочек на него и смотреть не должна, даже старые свиноматки, которые уже приносили несколько пометов поросят, тоже не должны проявлять к нему интерес. Он заметил в зеркальце, что я подглядываю, и хмыкнул, не оборачиваясь:
— Ну что смотришь, приятель! Думы о прекрасном есть у людей, есть они и у свиней. Причёсываюсь и наряжаюсь не таясь, тебя, что ли, опасаться?
