Это письмо поистине было почти что императорский эдикт; отец поместил его в рамку под стекло и повесил на стену. Вернулся он из провинциального центра в прекрасном настроении. Мать с Цзиньлуном и Баофэн уже вступили в коммуну, и от изначальных восьми му, окружённых со всех сторон коллективными землями, осталось лишь три и две десятых — узкая полоска, похожая на дамбу посреди бушующего океана. Для пущей независимости отец отгородился в пристройке стенкой из кирпича-сырца и прорубил отдельную дверь для входа.

Устроил новую печь и кан, там мы с ним и зажили. Кроме этого угла в пристройке у нас имелся навес для скота во дворе у южной стены. Ещё у нас, двух Лань Ляней, было три целых две десятых му земли, маленький вол, тележка с деревянными колёсами, деревянный плуг, мотыга, железная лопата, два серпа, лопата поменьше, вилы с двумя зубцами, а также железный котёл, четыре чашки для еды, два керамических блюда, ночной горшок, тесак для резки овощей, кухонная лопатка, керосиновая лампа и огниво.

Много чего не хватало, но всё понемногу появится. Отец потрепал меня по голове:

— Скажи по правде, сынок: и что тебе захотелось единоличничать вместе со мной?

— А здорово! — не задумываясь ответил я.

В апреле-мае 1965 года, пока отец ездил в провинцию, Цзиньлун и Баофэн вместе с матерью вступили в коммуну. Во дворе усадьбы Симэнь устроили торжественную церемонию. Хун Тайюэ произнёс речь, стоя на ступеньках главного входа; грудь матери, Цзиньлуна и Баофэн украшали большие цветы из бумаги, красную ленточку привязали даже к нашему плугу. С большим воодушевлением выступил и мой старший брат Цзиньлун, он выразил твёрдую решимость идти по пути социализма. Брат был не очень-то разговорчив и обычно помалкивал, а тут таким возвышенным слогом заговорил — прямо, как говорится, «бошаньский фарфоровый горшок — всего хватает».[97] Мне он стал ужасно противен. Я забился под навес и обнял тебя за шею, боясь, как бы не увели. Перед отъездом отец не раз наказывал: «Присматривай хорошенько за волом, сынок, с ним мы горя знать не будем, с ним сможем оставаться независимыми». Я дал отцу слово. Ну ты же слышал, как я давал обещание, помнишь? Я сказал: «Пап, ты езжай: раньше уедешь, раньше вернёшься, — а пока я здесь, вол никуда не денется». Отец потрепал тебя по голове там, где недавно стали пробиваться рога, и сказал: «Ну, вол, слушайся его. Пшеницу будем убирать только месяца через полтора, так что, если корма не хватит, пусть он выведет тебя попастись в луга. А как дождёмся восковой спелости пшеницы и зеленотравья, нам и горя мало». Я заметил, как разукрашенная красными цветами мать то и дело поглядывает в сторону навеса полными слёз глазами. Она не хотела идти на этот шаг, но выбора не было. А у Цзиньлуна, которому всего семнадцать, уже на всё есть твёрдое мнение; говорил он очень авторитетно, она его даже побаивалась. Я ощущал, что её чувства к отцу совсем не такие глубокие, как к Симэнь Нао. Она и замуж за него вышла, потому что деваться было некуда. И ко мне относилась не с такой теплотой как к Цзиньлуну с Баофэн. Отпрыски двух мужчин и такие непохожие. Но я всё же её сын, и она не могла не переживать. Мо Янь привёл к навесу целую ватагу школьников, и они принялись выкрикивать:

Меня охватывал страх, а ещё больше — возбуждение. Казалось, разыгрывается некий спектакль, в котором мне отведена второстепенная роль отрицательного героя. Персонаж хоть и отрицательный, но поважнее, чем все эти положительные. Я чувствовал, что пора выйти на сцену. Выйти во имя личности отца, чтобы поддержать его авторитет и доказать, что я не трус. Ну и конечно, чтобы показать во всём блеске тебя, нашего вола. Я вывел тебя из-под навеса, полагая, что ты можешь сконфузиться, но ты не выказал страха. Вывел за тонкую верёвку, свободно болтавшуюся на шее. Упрись ты — мог бы вырваться, не пожелай следовать за мной — и я ничего не смог бы сделать. Но ты вышел даже с радостью. Все взоры обратились на нас, и я нарочно выпятил грудь и задрал нос, мол, вот какой я добрый молодец. Видеть себя со стороны я не мог, но по раздавшемуся смеху понял, что смотрюсь довольно потешно, этакий маленький клоун. Да и ты не к месту радостно мыкнул, вяло и негромко, сразу видно — телёнок ещё. А потом вздумал рвануться прямо к деревенскому начальству, расположившемуся у входа в дом.

Кто там был? Хун Тайюэ, Хуан Тун, Ян Седьмой. А ещё жёнушка Хуан Туна У Цюсян, она уже сменила Ян Гуйсян на посту руководителя женсоюза. Я натянул верёвку, чтобы не пустить тебя. Всего-то и хотелось устроить тебе выход, чтобы посмотрели, какой у единоличника видный и красивый телёнок: пройдёт немного времени, и он может вырасти в самого славного вола во всей деревне. Но в тебе вдруг взыграла нечистая сила: дёрнул три раза — и потащил меня, как вертлявую макаку. Потянул посильнее — верёвка и оборвалась. С обрывком в руках я хлопал глазами, глядя, как ты мчишься прямо на начальство. Думал, ты на Хун Тайюэ или Хуан Туна нацелился, но ты — надо же — устремился прямо к У Цюсян. Тогда мне в голову не приходило, почему; теперь я, конечно, всё понимаю. На ней была красноватая кофта и тёмно-синие штаны, блестящие от масла волосы кокетливо прихвачены пластмассовым зажимом в форме бабочки. Всё произошло внезапно, народ смотрел на происходящее, раскрыв рот и выпучив глаза, и прежде, чем кто-то смог отреагировать, ты уже боднул Цюсян так, что она повалилась. Но ты на этом не успокоился, продолжал бодать её, а она с воплями каталась по земле. Потом поднялась на ноги и хотела было задать стрекача, но пока неуклюже переваливалась, как утка, своей толстой задницей, ты поддал ей ниже поясницы, и она, квакнув, как жаба, распласталась перед носом у Хуан Туна. Тот повернулся — и наутёк, ты за ним. Тут вперёд выскочил мой брат Цзиньлун. Он запрыгнул тебе на спину — какие ноги длиннющие! — обхватил тебя за шею и плотно прижался к хребту, как чёрная пантера. Ты брыкался, скакал, вертел головой, но сбросить его так и не смог. Тогда ты стал носиться по двору, и народ с криками разбегался в разные стороны. Цзиньлун схватил тебя за уши, залез пальцами в ноздри и заставил подчиниться. Тут налетели остальные, завалили тебя на землю и заорали наперебой:

— Кольцо ему в нос вставить надо! И охолостить быстрее!

— Отпустите моего вола, бандиты! — вопил я, лупя их обрывком верёвки. — Отпустите вола!

Мой брат Цзиньлун — тоже мне, брат называется! — по-прежнему сидел у тебя на спине. Лицо бледное, глаза застыли, пальцы всё так же у тебя в ноздрях.

— Предатель! — злобно кричал я, охаживая его верёвкой по спине. — Убери руки, прочь!

Баофэн оттаскивала меня, не позволяя бить брата. Лицо раскраснелось, тоненько всхлипывает, а на чьей стороне — не разберёшь. Мать оцепенела, губы трясутся:

— Сынок, сынок… Отпусти его, ну в чём он провинился…

Гомон толпы перекрыл крик Хун Тайюэ:

— Быстро верёвку несите!

Старшая дочка Хуан Туна Хучжу опрометью метнулась в дом и вернулась, волоча верёвку. Бросила перед телёнком и отскочила в сторону. Её сестра Хэцзо, стоя на коленях под большим абрикосом, с плачем растирала грудь Цюсян:

— Мама, мамочка, всё хорошо…

Хун Тайюэ сам спутал передние ноги телёнка вдоль и поперёк и вытащил из-под него Цзиньлуна. Ноги брата дрожали, ему было не выпрямить их. Лицо бледное, руки застыли. Все быстро отошли, остались лишь мы с телёнком. Мой телёнок, мой храбрец-единоличник, как с тобой обошёлся предатель нашей семьи! Я похлопал его по крупу и воспел ему славословие.