На этот раз увернуться ему не удалось. Я обхватил его за пояс, уткнулся головой в подбородок и хотел свалить на землю. Он же ловко просунул ногу между моими ногами и двумя руками ухватил за плечи, подпрыгнув на другой ноге и устояв. Я случайно бросил взгляд на тебя, симментальско-монгольское отродье: стоишь себе спокойно в сторонке, с таким меланхоличным и беспомощным выражением, что я даже расстроился. Я тут бьюсь с твоим заклятым врагом, который откусил тебе кусочек уха и расковырял нос, а ты хоть бы помог. Всего-то и нужно легонько боднуть его в поясницу, он и грохнется. А если посильнее, так вообще полетит вверх тормашками, а когда приземлится, я на него насяду, и он проиграл. Но ты даже не шевельнулся. Теперь-то понятно, почему ты с места не двигался: это же твой родной сынок. Но ведь и я твой ближайший друг, всегда по-доброму к тебе — и шерсть расчёсывал, и слепней отгонял, и слёзы по тебе лил. Тебе трудно было отдать кому-то предпочтение — думаю, ты надеялся, что мы прекратим драку и разойдёмся, пожмём друг другу руки и будем, как прежде, любящими братьями. Ноги у Цзиньлуна путались в камыше, пару раз он чуть не упал, но пока прыгал, удерживать равновесие ему удавалось. Мои же силы иссякали, грудь была сдавлена. Я тяжело дышал, как вол, и уже запаниковал, когда острая боль пронзила уши: оказывается, он оставил мои плечи и вцепился в них. И тут же где-то рядом раздался пронзительный, как у евнуха, голос Ху Биня:

— Вот так славно! Вот славно! Давай, лупи его, лупи!

Да ещё в ладоши захлопал. Я изнемогал от боли, Ху Бинь не давал сосредоточиться, а тут я ещё и отчаялся от того, что ты не приходишь на помощь. Цзиньлун оплёл мне левую ногу, я свалился на зад, а он надавил мне коленом на живот. Боль нестерпимая, казалось, вот-вот в штаны надую. Не отпуская ушей, он прижал мою голову к земле. Глазам открылась небесная лазурь, белоснежные облака и слепящий солнечный свет. Потом нависло худое и вытянутое, угловатое лицо Цзиньлуна. Пробивающиеся усики над тонкими, плотно сжатыми губами, нос с горбинкой, мрачно поблёскивающие глаза. Этот тип точно не чистых китайских кровей — наверное, тоже полукровка, как мой бычок. Глядя на него, я мог представить, как выглядел Симэнь Нао, человек, которого я никогда не видел, однако много о нём слышал. Хотелось яростно выругаться, но он с такой силой налегал на уши, что натянувшаяся кожа на щеках не давала и рта раскрыть. Мне и самому было не разобрать, что из него вылетало. А он приподнимал мне голову и раз за разом вдавливал в землю:

— Вступаешь в коммуну, нет?

— Нет… Не вступаю… — Слова вылетали у меня как плевки.

— Отныне буду лупить ежедневно, пока не согласишься, причём каждый раз сильнее!

— Вот вернусь, всё матери скажу!

— А она мне и велела вздуть тебя!

— Со вступлением придётся подождать, пока отец вернётся!

— Ну уж нет, ты должен вступить до того, как он вернётся, и не один, вместе с волом!

— Отец так хорошо относился к тебе, а ты неблагодарностью отплатить хочешь!

— Поэтому в коммуну вас и тащу, это и есть выражение благодарности.

Пока мы с Цзиньлуном препирались, Ху Бинь ходил вокруг. В полном восторге он хватался за уши, тёр щёки, хлопал в ладоши и что-то без конца бормотал. Этот гнусный тип, обладатель зелёного колпака,[101] много мнил о себе, а к другим питал лютую ненависть. Открыто выступать не осмеливался, а вот глядя, как мы, братья, мутузим друг друга, злорадствовал. Несчастья и страдания других действовали, как бальзам, на его охваченную мучениями душу. И тут мой бычок показал, на что способен.

Наследник симментальских и монгольских кровей, ты пригнул голову и так боднул Ху Биня под зад, что этот худосочный коротышка взлетел в воздух метра на два, как старая ватная куртка, и в силу земного притяжения рухнул под углом в заросли камышей с горестным воплем, который тянулся долго-долго и как-то криво, как хвост коровы-монголки. Вскочив на ноги, он бестолково размахивал руками, так что камыши ходили ходуном и треск стоял. Мой бычок пошёл на него опять, и Ху Бинь взлетел снова.

Цзиньлун тут же отпустил руки, вскочил, поднял кнут и вытянул моего бычка. Я тоже вскочил, обхватил его сзади за пояс, приподнял и повалил на землю.

— Не смей бить моего вола! Предатель бессовестный, псы, видать, твою совесть съели! Щенок помещичий, родства не помнишь, за добро чёрной неблагодарностью платишь!

«Щенок помещичий» вдруг выпятил зад, отпихнул меня в сторону и выпрямился. Обернувшись, хватил меня кнутом и побежал выручать Ху Биня. Тот в панике выскочил из камышей, скуля как побитая колченогая собака. В этой отчаянной ситуации он выглядел очень потешно. Злодей наконец получил своё, истина восторжествовала. Всё хорошо, казалось мне тогда, только сперва следовало наказать Цзиньлуна, а потом уже Ху Биня. Теперь-то я понимаю, что ты был прав: ясное дело, даже злой тигр не станет пожирать своего детёныша. А твой сынок Цзиньлун с кнутом в руках устремился в погоню. Впереди всех бежал Ху Бинь — хотя сказать «бежал», наверное, не совсем точно. Пуговицы с его старой потрёпанной армейской шинели — символа его славной истории — отлетели, пока он мчался, полы, разметавшись, хлопали как перебитые крылья мёртвой птицы. Шапка свалилась, её затоптали в грязь воловьи копыта. «На помощь… Спасите…» На самом деле ничего подобного я не слышал, но мне казалось, смысл издаваемых им звуков как раз в этом и заключался. Мой вол, смелый, прекрасно знающий природу человека, без устали преследовал его. Он нёсся, опустив голову, и передо мной возникли его глаза: они испускали во все стороны пламенеющие лучи и пронзали пространство истории. Летевший из-под копыт солончак белой шрапнелью шелестел по камышам, осыпал меня и Цзиньлуна, с хлюпаньем падал в свободную ото льда воду. Донёсся свежий дух тающего льда, пахнуло мёрзлой землёй и резкой вонью воловьей мочи. Так пахнет моча самок в течке, а значит, пришла весна, когда пробуждаются многие живые твари, начинается брачный сезон. После долгой зимней спячки просыпались змеи, лягушки, жабы и другие насекомые,[102] оживали растения и травы, в воздух поднимались струйки дремавшей под землёй белой дымки. Весна. Вот так, бегом — вол за Ху Бинем, Цзиньлун за волом, я за Цзиньлуном — мы и встретили весну тысяча девятьсот шестьдесят пятого года.

Ху Бинь растянулся на земле, будто пёс, прыгнувший за кучкой дерьма. Вол раз за разом бодал его большой головой, словно кузнец за ковкой. Ху Бинь всякий раз еле слышно вскрикивал. Казалось, он распластался вдоль и вширь, как упавшая коровья лепёшка. Подоспевший Цзиньлун, размахнувшись, резко опустил кнут на твой круп. Он хлестал, не переставая и всякий раз оставляя кровавый рубец. Но ты не обернулся и не сопротивлялся. Я-то надеялся, что ты с маху подкинешь его, чтобы он до середины реки долетел, чтобы проломил хрупкий лёд и ушёл под воду, чтобы наполовину утоп, наполовину замёрз, а половина плюс половина будет одна целая смерть. Но лучше, чтобы остался жив, умрёт — мать переживать будет. Ведь он в её сердце занимает место поважнее, чем я. Пока он хлестал тебя, я отломал несколько камышин и ударил его по затылку. Видать, удар получился. С криком «Ай, мама!» он обернулся и приложил меня кнутом. Причём с такой силой, что на мне с треском разошлась ватная куртка. Кончик кнута пришёлся по щеке, пошла кровь. В этот момент ты повернулся.

Я надеялся, что ты ему поддашь. Но ты этого не сделал. Он же напрягся и стал отступать. Ты негромко мыкнул, печально глядя на него. По сути, это был призыв отца к сыну. Но сын, конечно, ничего не понял. Ты шаг за шагом приближался, желая приласкать его, но сын опять не понял тебя. Он решил, что ты хочешь напасть, и ожёг тебя кнутом. Удар был жестокий и расчётливый: кончик кнута пришёлся по глазам. Передние ноги у тебя подкосились, ты рухнул на колени, и из глаз потекли слёзы.

— Симэнь Цзиньлун! — испуганно вскричал я. — Ослепил моего вола, бандюга!