— Ну и семейка, все как один ненормальные!

Пошатываясь, наш Лань Кайфан ворвался в полуподвальное помещение и распахнул настежь полуотворённую дверь. Фэнхуан ожидала его, сидя на кровати. К нему бешено рванулась обезьяна. На сей раз он забыл полицейские установления, забыл всё и с одного выстрела уложил мартышку. Так полувековые перевоплощения в животных души безвинно погибшего нашли наконец своё разрешение.

Всё это произошло так внезапно, что Фэнхуан от страха потеряла сознание. Кайфан наставил пистолет на неё — ни в коем случае не совершай этой глупости, малец! — но при виде её прекрасного лика, будто выточенного из яшмы, — этого красивейшего на всём белом свете лица — бессильно выронил пистолет. Подняв его, он вылетел за дверь, и на самой верхней ступеньке — словно на ступеньке, ведущей из ада в рай, — ноги нашего Кайфана подкосились. Он рухнул на колени, приставил пистолет к своему уже разбитому сердцу — не делай этого, малец, не совершай глупости! — и нажал курок. Прозвучал глухой выстрел, и Кайфан мёртвым распластался на ступеньке.

Прах Кайфана Цзефан и Хучжу отвезли на полоску земли, уже усеянную могилами, и похоронили рядом с Хэцзо. Во время кремации и похорон за ними неотступно следовала Фэнхуан с трупом обезьяны на руках. Она горько плакала, исполненное скорби лицо не могло не вызывать жалости. Все относились к ней с участием, и хотя Кайфана уже не было в живых, ничего не говорили. Обезьяна уже начала смердеть, Фэнхуан убеждали бросить её, но она стала умолять разрешить ей похоронить обезьяну на том же клочке земли. Мои друзья без колебания дали согласие. Так, рядом с захоронениями осла, вола, хряка и пса появилась ещё и могила обезьяны. Немалые затруднения вызвал у моих друзей вопрос о том, как устроить Фэнхуан, и они собрались вместе двумя семьями, чтобы обсудить его. Чан Тяньхун не сказал ни слова, Хучжу тоже неловко было высказаться. А Баофэн сказала:

— Отправляйся-ка ты к ней, Гайгэ, послушай, что она сама на этот счёт думает. В конце концов, она вышла в жизнь с кана нашей семьи; если в чём-то нуждается, можем помочь, если у неё совсем край, тоже в беде не оставим.

Вернувшийся Гайгэ сообщил, что Фэнхуан уехала.

Время, как вода, неумолимо стремится вперёд: не успели оглянуться, а уже и двухтысячный год подошёл к концу. Близилось начало нового тысячелетия, и все признаки праздника в Гаоми были налицо. На домах развешаны фонари, во дворах — гирлянды, на привокзальной площади и на площади Тяньхуа установили высоченные дисплеи с обратным отсчётом времени, а по краям площади приглашённые за большие деньги мастера приготовили ещё и фейерверки, которые в момент смены старого года новым должны были раскрасить небо сверканием праздничной иллюминации.

К вечеру пошёл снег. От летящих в разноцветных огнях снежинок вечер казался ещё краше. Почти все горожане высыпали из домов. Кто устремился на площадь Тяньхуа, кто на привокзальную площадь, кто прогуливался по ярко освещённому огнями фонарей Народному проспекту.

Мой приятель с Хучжу из дома не выходили. Должен вставить тут от себя: они так и не зарегистрировали брак, для таких людей, как они, в этом не было необходимости. Они налепили пельменей, повесили на ворота два больших красных фонаря и заклеили все окна цветами из бумаги, которые Хучжу вырезала своими руками. Мёртвых не воскресишь, а живым нужно жить дальше. Слёзы — это жизнь, смех — тоже. Они поели пельменей, посмотрели телевизор и, по обыкновению, занялись любовью, чтобы помянуть умерших. А до этого расчесали волосы Хучжу. Процесс был знаком обоим до деталей, репетиций не требовалось. Хочу сказать лишь вот что: во время их печального соединения Хучжу вдруг повернулась к моему приятелю лицом и обняла его со словами:

— С сегодняшнего дня будем делать это как люди…

И они оросили лица друг друга слезами…

Было уже поздно, одиннадцать вечера, когда их поднял из дрёмы телефонный звонок. Звонили из гостиницы на привокзальной площади. Женский голос сообщил, что их невестка в полуподвальном номере сто один вот-вот родит, ситуация критическая. Они долго не могли понять, в чём дело, но потом до них дошло, что вот-вот родить, возможно, должна давно потерявшаяся Фэнхуан.

В такое время ждать помощи было не от кого, да они и не собирались искать её, а, поддерживая друг друга, поспешили на привокзальную площадь. Задыхаясь, они то бежали, то переходили на шаг и снова бежали. Народу на улице столько, что не протолкнуться. Люди везде — и на больших улицах, и в переулках. Поначалу люди валили на юг, а потом, перейдя Народный проспект, устремлялись на север. Душа разрывалась от беспокойства, но двигаться быстрее не получалось. На их головы и лица падали снежинки. Они плясали под светом фонарей, словно лепестки цветов абрикоса. Опадающие цветы абрикоса усадьбы Симэнь, опадающие цветы абрикоса на свиноферме Симэньтунь, вас принесло в город, цветы абрикоса со всего Китая принесло в Гаоми!

Как дети, потерявшие родителей, они протиснулись на привокзальную площадь. В восточной части на высоком временном помосте пела и плясала группа молодых людей. Над помостом кружились лепестки цветов абрикоса. На площади собралось множество людей. Одетые во всё новое, они пели и плясали вместе с теми, кто был на помосте, хлопали в ладоши, притопывали среди кружащихся в воздухе лепестков, среди падающих с неба лепестков. На электронных табло прыгали, сменяя друг друга, цифры. Вот-вот настанет волнующий момент. Стихла музыка, оборвалась песня, вся площадь замерла. Мой приятель с женой шаг за шагом добрались до ступенек, ведущих в полуподвал. Они вышли в спешке, жена моего приятеля полностью убрать волосы не успела, и они свисали у неё со спины как хвост.

Отворив дверь номера сто один, он увидели белое, как цветы абрикоса, лицо Фэнхуан, а под ней лужу крови. В крови лежал пухленький младенец, и в этот момент весь Гаоми озарился фейерверком встречи нового тысячелетия и нового века. Это дитя века родилось естественным путём. Одновременно в уездной больнице появились на свет ещё два ребёнка, но их акушеры извлекли после кесарева сечения.

Уже как дед и бабка, мой приятель с женой обиходили младенца. Очутившись на груди у бабки, он заплакал. Дед, глотая слёзы, накрыл тело Фэнхуан грязной простынёй. Её тело и лицо были будто прозрачны. Вся кровь вытекла.

Её прах, конечно же, похоронили на небезызвестной полоске земли, уже ставшей кладбищем, рядом с могилой Лань Кайфана.

Мой приятель с женой всю душу вкладывали, чтобы выходить этого Большеголового. При рождении у него обнаружился странный недуг: то и дело начиналось кровотечение, которое было не остановить. Врачи сказали, что это гемофилия, что она не лечится и останется у него до самой смерти. Тогда жена моего приятеля выдернула у себя волос, сожгла, размешала в молоке и дала ребёнку выпить, а также смочила места кровотечения. Но навсегда вылечить его не удалось, это было лишь временное избавление. Так жизнь этого ребёнка оказалась накрепко связанной с волосами жены моего приятеля. Будут они — будет жив и он, не будет — умрёт. Слава небу, волос у неё, сколько ни выдирай, становилось ещё больше, так что мы уже не переживали, что ребёнок умрёт в младенчестве.

С самого рождения он был не такой, как все. Тощенький, с невероятно большой головой, исключительно цепкой памятью и способностью талантливо излагать мысли. Мой приятель с женой хоть и смутно почувствовали, что этот ребёнок не из простых, но, поразмыслив, всё же решили дать ему фамилию Лань. А так как на свет он появился под бой часов, возвестивших о наступлении нового тысячелетия, имя ему нарекли Цяньсуй — Тысяча лет. Когда Лань Цяньсую исполнилось пять лет, он подозвал моего приятеля, устроился так, словно собирался читать вслух большой роман, и начал:

— История моя начинается в первый день первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года…

В июле-августе прошлого года[303] я за сорок три дня написал роман «Устал рождаться и умирать». По сообщениям средств массовой информации, за эти сорок три дня я написал пятьсот пятьдесят тысяч иероглифов, но это неверно. Если быть точным, за это время я написал четыреста тридцать тысяч иероглифов (подсчёт по рукописи), в книге получилось четыреста девяносто тысяч. Не сказать, чтобы медленно, — довольно быстро писал. Критики считают, что когда писатель стремится как можно скорее добиться успеха, он делает всё кое-как, и то, что я пишу так быстро, у них — тяжкий грех. На это могу сказать, что, хоть роман написан за сорок три дня, готовился я к нему сорок три года. Ещё в шестидесятые годы прошлого столетия прототип главного героя романа — этот упрямо не желающий меняться единоличник — толкал свою скрипучую тележку с деревянными колёсами туда-сюда мимо нашей школы. Что удивительного в этих сорока трёх днях? Но здесь я не об этом. Я о том, почему роман написан так быстро.