Церемонно раскланявшись, они наговорили провожающим ничего не значащих слов благодарности, с пристани им ответили тем же. Они расселись по местам, и Лю Юн стал дёргать за шнур, пытаясь запустить двигатель, но тот, видимо, из-за мороза не заводился. Оставалось лишь прогреть его, и он, обмакнув кусок ваты в керосин, поджёг её. Желтоватый язычок пламени оттеснил лунный свет и осветил бледное лицо Цяо Фэйпэна и его впалый рот, а также пухлую физиономию и мясистый багровый нос Люй Сяопо. Стала видна и презрительная улыбочка Чжао Юнгана. Когда завиднелся сломанный клык моего друга Дяо Сяосаня, я ощутил ещё большое спокойствие, как старый монах перед святым образом.

Двигатель наконец завёлся, его жуткое тарахтение разорвало воздух и лунный свет. Лодка медленно тронулась. Разбивая тонкий ледок, я враскачку забрался на пристань и прошёл мимо провожавших, словно домашняя свинья. Фонари в руках девиц светили в этой неразберихе, как два огненных шара, создавая ещё более величественную атмосферу для моего неожиданного прыжка.

В тот момент я ни о чём не думал, — как повторяет словно попугай паршивец Мо Янь, — лишь действовал, лишь двигался. Почти безразличное ко всему окружающему, деформированное, преувеличенное, ни на что не похожее ощущение, ни мыслей, ни чувств, какая-то пустота в голове. Я легко подпрыгнул — правда, легко — как в начале самого романтического места в пекинской опере «Сказание о Белой Змейке», когда Белая Змейка оборачивается красавицей и грациозно взбегает на лодку. В ушах словно звучит лёгкая интерлюдия, исполняемая на цзинху,[245] я будто слышу удары гонга, призванные передать сотрясение лодки, будто становлюсь участником этой романтической истории, которая происходит в Ханчжоу на озере Сиху,[246] но не имеет никакого отношения к Великому каналу в Гаоми. Исполнители в ней — люди, арии поют тоже они, при исполнении арий они играют, а играя роли, поют. Да-да, в тот миг мыслей не было, одни ощущения, почти грёзы, грёзы, отражающие действительность. Казалось, лодка вдруг стала оседать, а когда вода почти хлынула через борт, снова медленно поднялась. Не вода вокруг, а осколки голубоватого стекла, они разлетелись во все стороны, далеко-далеко, беззвучно и со звуком: так человек или свинья, опустившись на самое дно, слышит доносящееся с берега. Ты ведь закадычный приятель Мо Яня, поведай ему секрет успеха повествования: если при каждом важном повороте сюжета не получается точно описать персонажей и с силой раскрыть их, нужно погрузить их в воду. Это мир, где беззвучие превосходит звук, это среда, в которой бесцветность лучше, чем красочность, да-да, всё и происходит, как на дне. Если он прислушается к моим словам, значит, и вправду великий писатель. Скажу тебе как другу: Мо Янь — твой друг, а значит, и мой, только поэтому и разрешаю передать ему мои слова.

Лодка вдруг резко накренилась, и Дяо Сяосань словно встал в ней. Казалось, луна в этот миг переместилась в сочинителя — сплошное белое пятно в голове. Лю Юн, который заводил двигатель, склонясь к нему, полетел вниз головой в реку, и голубоватая вода, похожая на осколки стекла, тоже разлетелась брызгами. Двигатель чихал и плевался чёрным дымом, его еле слышно, будто воды в ушах полно. Люй Сяопо покачивался, разинув рот и выдыхая пары алкоголя. Он опрокинулся назад, оказавшись наполовину за бортом и навалившись поясницей на твёрдые стальные листы, потом свалился головой вниз в воду, беззвучно подняв тучу брызг, которые тоже разлетелись осколками голубоватого стекла. Я принялся скакать в лодке, и под моими пятистами цзинями веса она закачалась туда-сюда. У Цяо Фэйпэна, консультанта охотничьей партии, который имел со мной дело много лет назад, ноги подкосились, он рухнул на дно лодки на колени и стал бить поклоны — потеха да и только! Даже не задумываясь и тем более не копаясь в залежалых пластах прошлого глубоко в своей памяти, я наклонил голову и, выпрямившись, выкинул его из лодки. Снова беззвучно разлетелась осколками стекла вода. Оставался один Чжао Юнган, единственный, кто похож на настоящего мужчину. В руках у него была деревянная дубинка — от неё вроде шёл аромат свежей сосны, я особо не задумывался, — и он нанёс мне удар по голове. Звук от удара, казалось, дошёл до барабанных перепонок откуда-то из глубины мозга. Дубинка переломилась пополам, одна половинка упала в воду, другая осталась у него в руках. Задумываться о головной боли было некогда — глаза устремлены на половинку дубинки у него в руках, по ней, как крахмал из золотистой фасоли, разливается лунный свет. Дубинка ткнулась в меня, мне в морду. Я ухватил её зубами. Он стал тянуть её на себя. Тянуть с силой. А силы у него хватало. Лицо раскраснелось от натуги, как красный фонарь, поярче луны. Я ослабил хватку — будто преднамеренно, а на самом деле нечаянно, — и он плюхнулся навзничь в реку. На этот раз на меня обрушилось всё — и звуки, и цвета, и запахи.

Прыгнул в реку и я, подняв высокую, в несколько метров, волну. Вода холодная и вязкая, как выдержанное многолетнее вино. Оглядел барахтающуюся вокруг компанию. Лю Юн и Люй Сяопо настолько пьяны, что ни двинуть ногой или рукой, ни ясно соображать не могут. Так что нет и нужды помогать им отправляться в мир иной. Чжао Юнган, человек нормальный, сумеет выбраться на берег, пусть живёт. Рядом плещется Цяо Фэйпэн, из воды торчит сизый нос, раздаётся гадкое пыхтение. Двинул копытом по макушке — он и шевелиться перестал. Голова в воде, один зад торчит.

Я поплыл по течению в серебристо-белой жидкости, смеси воды и лунного света, похожей на замерзающее ослиное молоко. Позади на лодке бешено завывал двигатель, на берегу гудели испуганные голоса.

— Да стреляйте же кто-нибудь, стреляйте! — раздался крик.

Но автоматы охотничьей партии давно увезли шестеро бывших военных, уехавших первыми. Время мирное, и впоследствии организаторы уничтожения кабанов таким современным оружием были наказаны.

Я резко нырнул до самого дна, как великолепный писатель, и все звуки остались вверху и позади.

Три месяца спустя меня не стало.

После полудня в тот день солнце скрылось. На сером льду за деревней забавлялась стайка детей. Кому десять с лишним, кому — семь-восемь, некоторым — по три-четыре годика. Одни катались на деревянных салазках, другие играли с кнутом и деревянным волчком. Я сидел в леске и наблюдал за этим следующим поколением деревенских жителей. С берега раздался заботливый голос:

— Кайфан… Гайгэ[247]… Фэнхуан… Хуаньхуань… Домой давайте, сокровища мои…

На берегу под холодным ветром стояла пожилая женщина в синем платке. Я узнал её, это была Инчунь. До смерти оставался какой-то час, но воспоминания о далёком прошлом бурей всколыхнулись в сердце, и я даже забыл о своём свином обличье. Я знал, что Кайфан — сын Цзефана и Хэцзо, Гайгэ — сын Баофэн и Ма Лянцая, Хуаньхуань — приёмный сын Цзиньлуна и Хучжу, а Фэнхуан — дочка Пан Канмэй и Чан Тяньхуна. Знал и то, что на самом деле отец Фэнхуан — Цзиньлун и что зачал он её под тем самым романтическим деревом в абрикосовом саду. Распускались цветы, светила ясная луна. Он усадил Пан Канмэй — тогда секретаря парткома коммуны — на сук и наладил в матку первой красавицы Гаоми семя с превосходными генами нашего рода. Как рассказывает в своей книжонке паршивец Мо Янь, когда Цзиньлун задирал ей юбку, Пан Канмэй двумя руками схватила его за уши и вполголоса строго заявила: «Я же секретарь парткома!» А он с силой прижал её к суку: «Да, секретарь, да. У других взятки деньгами, а у меня елдой!» Та и обмякла, и на них сыпались белые как снег цветы абрикоса. Что тут удивляться, что двадцать лет спустя Пан Фэнхуан выросла в небывалую красавицу: семя доброе, земля добрая, при посеве всё вокруг полно очарования — вот уж была бы несправедливость небес, стань она уродиной!