На этот раз она была одета по-другому. Возможно, возымела действие моя шутка. В прошлый раз, глядя на её платье, я сказал: «Чуньмяо, я тут вчера позвонил дядюшке Пану, велел купить тебе новое платье». Она вспыхнула: «Как ты мог?» — «Да шучу я, шучу», — поспешил я успокоить её. И вот она в тёмно-синих джинсах, в белой рубашке с короткими рукавами, узким воротничком с какими-то кружавчиками и зеленоватой яшмой на красном шнурке. Уселась на то же место, необычайно бледная, остановившийся взгляд.

— Что случилось? — тут же спросил я.

Она взглянула на меня, губы задрожали, и она расплакалась как ребёнок. В то воскресенье в здании работали сверхурочно. В замешательстве я зачем-то открыл дверь, и её рыдания разлетелись по коридору стайкой птиц. Потом бросился закрывать дверь, закрыл и окно. С такими щекотливыми вопросами никогда в жизни не сталкивался. Ломая руки, я ходил кругами, как обезьяна в клетке, и вполголоса уговаривал:

— Чуньмяо, Чуньмяо, не плачь, ну не плачь…

Но она рыдала всё громче. Я снова вознамерился было открыть дверь, но тут же сообразил, что этого делать нельзя. Сел рядом, взял потной рукой её руку, холодную как лёд, другой рукой обнял, похлопывая по плечу и повторяя:

— Не плачь, ну не плачь, скажи старшему братцу, что случилось? Кто в городе или во всём Гаоми осмелился обидеть нашу барышню Чуньмяо? Скажи, старший брат ему голову свернёт, назад у меня глядеть будет…

Но она плакала не переставая. Плакала, словно капризная девочка, зажмурившись и раскрыв рот, роняя жемчужинки слёз. Я вскочил, потом снова сел. Молодая девушка, рыдающая в кабинете замначальника уезда днём в воскресенье — это куда годится? Да, размышлял я впоследствии, будь у меня тогда под рукой анальгетик для снятия мышечной боли при травмах и ушибах, точно заклеил бы ей рот. Или не знай я жалости, как бандит-похититель, скатал бы и запихал ей в рот вонючий носок, и события приняли бы совсем другой оборот. Я же тогда предпринял то, что можно расценить как самый дурацкий, а с другой стороны, самый блестящий выход: схватил её за руку, притянул за плечи — и заткнул ей рот своими губами…

Мой большой рот полностью накрыл её ротик, как чайная кружка накрывает чашечку для вина. Её рыдания прорывались ко мне, громыхали где-то глубоко в ушах, потом сменились всхлипываниями, и вот она уже не плачет. И тут меня сразило изумительное чувство, такого я не испытывал никогда.

Я женат, у меня есть сын, и мои слова могут показаться неправдой, но за четырнадцать лет совместной жизни мы с женой были вместе (только так это и можно назвать, ведь любви, как таковой, не было) всего раз девятнадцать, а поцеловались вообще лишь однажды. Посмотрели иностранный фильм, и опьянённый впечатлением от него, я обнял её и потянулся к ней губами. Она мотала головой, пытаясь уклониться, но в конце концов наши губы, считай, встретились. От этого «поцелуя» осталось лишь ощущение контакта при полной неприязни, к тому же пахнуло такой тухлятиной, что аж в голове зазвенело. Я тут же отстранился, и больше даже подумать о таком не мог. И во время связей, которые можно по пальцам пересчитать, я всегда старался избегать её рта. Предложил ей однажды сходить к зубному, так она возразила: «Зачем это? Зубы у меня здоровые, с какой стати к нему идти?» Я сказал, мол, у тебя вроде бы дурной запах изо рта. На что она вспылила: «У тебя самого полон рот дерьма».

Позже я как-то рассказал Мо Яню, как в тот день поцеловался с Чуньмяо, о том, насколько меня взволновал первый чувственный поцелуй. Я с силой приник к её полным и изящным губкам, словно пробуя их на вкус, будто желая вобрать их в себя. Теперь я понимаю, почему у Мо Яня в его произведениях безумно влюблённые мужчины всегда говорят женщинам «так бы и проглотил тебя». Когда наши губы соприкоснулись, она вдруг напряглась всем телом и застыла, похолодев. Но вскоре расслабилась, худенькое тело налилось, размякло, стало будто без костей и заполыхало жаром, как печка. Сначала глаза у меня были открыты, но потом я зажмурился. Её губы разбухали у меня во рту, её рот раскрылся, наполнив мой запахом свежего морского гребешка. Я проник ей в рот языком — меня никто этому не учил, — и стоило ему коснуться её языка, они, будто сговорившись, сплелись вместе. Я чувствовал, как её сердце трепещет под моей грудью словно пичужка, а она обнимает меня за шею. Всё отошло куда-то на задний план, остались лишь её губы, её язык, её дыхание, её тепло, её стоны. Длилось это долго, пока не ворвался телефонный звонок. Оторвавшись от неё, я пошёл снять трубку, но ноги подкосились, и я упал на колени. Казалось, я ничего не вешу, от этого поцелуя всё тело стало лёгким как пёрышко. Трубку я не снимал, лишь выдернул провод из розетки, и противный звон прекратился. Она лежала как мёртвая навзничь на диване, лицо бледное, губы красные, пухлые. По лицу у неё катились слёзы, и я вытер их бумажной салфеткой. Открыв глаза, она обвила мне шею руками, пробормотав:

— Голова кружится!

Я встал, подняв её вместе с собой. Голова её покоится у меня на плече, волосы щекочут мне ухо. В коридоре послышался звонкий голос уборщика. Этот любитель попеть подражал единственным в своём роде напевам с севера Шэньси. Каждое воскресенье после полудня слышно было, как он моет швабру и распевает во всё горло: «Братец уехал в чужую сторону, ах, свою сестрёнку оставил ты одну».

Я знал: раз он начал распевать, значит, кроме него, и меня в здании никого нет и вскоре он придёт убираться. Очнувшись, я отстранился от неё, немного приоткрыл дверь и притворно сказал:

— Чуньмяо, извини, не знаю, что на меня нашло…

— Я тебе не нравлюсь? — проговорила она, вся в слезах.

— Нравишься, очень нравишься… — поспешил заверить я. Она снова хотела было прильнуть ко мне, но я взял её за руку. — Чуньмяо, милая, сейчас придут уборку делать. Шла бы ты сейчас, а через пару дней встретимся и поговорим спокойно. Мне так много нужно тебе сказать…

Она ушла, а я бессильно рухнул в кожаное вращающееся кресло и прислушивался к её шагам, пока они не растаяли в дальнем конце здания.

— По правде сказать, когда ты подошёл в тот вечер к воротам, я тут же учуял исходящую от тебя радость, заразительную не только для человека, но и для собаки. Это был совсем не тот запах, какой остаётся после того, как держишь женщину за руку, ешь с ней за одним столом, обнимаешь во время танца. Даже после близости с женщиной запах совсем другой… Мой нос не проведёшь, — посверкивая глазами, заявил большеголовый Лань Цяньсуй.

Выражение его лица и глаз заставило осознать, что я говорю не с исключительно одарённой девушкой, которую вырастила Пан Фэнхуан и которую связывают со мной непростые отношения — не знаешь, как их и назвать, — а с умершим много лет назад псом моей семьи.

— Мой нос не проведёшь, — самоуверенно повторил он. — Летом тысяча девятьсот восемьдесят девятого ты отправился в Люйчжэнь, якобы для проверки работы, а на самом деле, чтобы выпить, поесть, развлечься и сыграть в карты со своими закадычными дружками — партсекретарем Люйчжэня Цзинь Доухуанем, мэром Лу Тайюем и директором местного торгово-закупочного кооператива Кэ Лиду. На выходные большинство уездных кадровых работников сбегают с такой целью в деревню. На твоих руках я унюхиваю запахи и Цзиня, и Лу, и Кэ: все они бывали у нас в доме, и запахи складируются у меня в голове, досье есть на каждого. По запаху я тут же представляю себе, как они выглядят, как говорят. Можешь жену и ребёнка оставить в неведении, а меня не обманешь. В полдень вы откушали черепаху из Великого канала, тушёную курицу — фирменное блюдо тех мест, — лакомились личинками цикад и гусеницами шелкопряда, и ещё много чем, неохота и перечислять. Всё это особого значения не имеет, главное, я учуял из твоей мотни запах застывшей спермы и резины презерватива. Значит, насытившись вином и едой, вы отправились по девочкам. Люйчжэнь стоит на Великом канале, там и природных богатств полно, и рукотворных, пейзажи прекрасные, на берегах канала десятки ресторанов и парикмахерских, где немало красоток полулегально занимаются древнейшей профессией — вам об этом говорить не надо, сами всё знаете. Я — собака, меня вопросы «борьбы с желтизной»[255] не касаются, и раскрываю я эти твои похождения лишь для того, чтобы показать: когда ты переспишь с женщиной, её запах накладывается на твой, но если помыться как следует, попрыскать одеколоном, то, в общем-то, можно избавиться от её запаха или замаскировать его. На этот же раз всё по-другому. Ни запаха спермы, ни запаха её тела, но ясно, что с твоим запахом смешался дух исключительной свежести, и с этого момента с ним произошла перемена. Именно тогда я понял, что между тобой и этой женщиной уже зародилось глубокое чувство, что любовь пропитала вашу плоть и кровь, и никакой силе не дано разлучить вас.