— А революционную борьбу мы столько лет вели зря, что ли? — горячился Хун Тайюэ.
Цзиньлун спрыгнул со стола и крутнул кресло с Хун Тайюэ вполоборота, чтобы его лицо оказалось напротив сверкающих на солнце за окном новеньких крыш из красной черепицы:
— Так ни в коем случае не стоит говорить, дружище. Когда компартия вела революционную борьбу, её целью было отнюдь не свержение гоминьдана, изгнание Чан Кайши.[224] Когда она поднимала народ на эту борьбу, основная цель заключалась в том, чтобы народ жил в достатке, был сыт и одет, ни в чём не нуждался. Чан Кайши стал препятствием на пути компартии, вот его и свергли. Так что, дружище, все мы — простой народ, не надо столько думать. Кто сумеет сделать нашу жизнь лучше, того и будем поддерживать.
Тут, говорят, Хун Тайюэ взбеленился:
— Чепуху ты городишь, ревизионизм это называется! Гляди, сообщу о тебе в уезд!
— Дружище, — хихикнул Цзиньлун, — да разве до того уездным, чтобы заниматься пустяшными делами на нашем уровне? По мне, так тебе и вина хватает, и еды, и денег — чего тут сетовать, тратить время на пустяки?
— Ну нет, — не сдавался Хун Тайюэ, — это уже вопрос взятого курса, наверняка в ЦК ревизионисты затесались. Ты глаза-то раскрой пошире, это лишь начало, очень может быть, что последующие изменения будут как в стихах Председателя Мао — «всё перевернулось вверх дном, и возмущению нет конца»![225]
Понаблюдав за толпой у телевизора минут десять, я потрусил дальше на запад. Ты понимаешь, куда я направился. Следовать дальше по дороге я не решился, понимая, что после смерти Сюй Бао стал притчей во языцех в Гаоми, так что, если меня заметят, шум поднимется будь здоров. Не то чтобы я не смогу противостоять им, но боюсь, что в ситуации, когда некуда деваться, могут пострадать невинные. Не их я опасался — неприятностей не хотелось. И, держась в тени домов южнее дороги, я вскоре добрался до усадьбы Симэнь.
Ворота распахнуты настежь, старый абрикос там же, усыпан цветами, аромат слышен даже из-за стены. Укрывшись в тени ворот, я увидел под ним восемь квадратных столиков, покрытых пластиковыми скатертями. На ветке выведенная из дома электрическая лампа-времянка заливает светом весь двор, светло как днём. За столами человек десять. Знакомые лица, все нехорошего десятка. Юй Уфу, бывший командир отряда самообороны баоцзя,[226] предатель Чжан Дачжуан, помещик Тянь Гуй, богатей У Юань… За другим столиком бывший начальник общественной безопасности Ян Седьмой, поседевший уже, с братьями Сунь — Сунь Луном и Сунь Ху. У них на столе всё уже съедено, да и выпито, видать, немало. Позже я узнал, что Ян Седьмой стал торговать бамбуковыми жердями, честным хлеборобом он никогда не был. Из гор Цзинганшань доставил бамбук маочжу[227] по железной дороге в Гаоми, потом на машине в Симэньтунь и продал всю партию Ма Лянцаю, который взялся строить новую школу. Вот таким крупным коммерсантом заделался, сразу богатеем стал, «десятитысячником».[228] Вот и сидит теперь под деревом, этакий первый богач на деревне, вино попивает. Серый костюм европейского покроя, большой красный галстук, рукава засучены, видны электронные часы на запястье. На когда-то худом личике щёки свешиваются мешками. Достав из тускло-золотистой пачки импортную американскую сигарету, бросил её Сунь Луну, глодавшему свиную ногу в соевом соусе. Ещё одну швырнул Сунь Ху, который вытирал рот салфеткой. Смял пустую пачку и крикнул в сторону восточной пристройки:
— Хозяйка!
Звонко откликнулась и подбежала хозяйка. Хо-хо, вот кто это, оказывается! У Цюсян хозяйкой заделалась. Только сейчас я заметил на стене с восточной стороны от ворот закрашенное известью место с красными иероглифами — «Ресторанчик Цюсян». И вот У Цюсян, хозяйка, бежит к Яну Седьмому. Лицо напудренное, готовая улыбочка, махровое полотенце на плече, синий передник, сообразительная, неутомимая, радушная, профессиональная — вылитая тётушка А Цин.[229] Да, действительно мир переменился, реформировался, стал более открытым,[230] изменила облик и деревня Симэньтунь.
— Чего изволите, лаобань[231] Ян? — разулыбалась У Цюсян.
— Ты чего обзываешься? — зыркнул на неё Ян Седьмой. — Я лишь мелкий торговец бамбуковыми шестами, не дорос ещё, чтоб лаобанем величали.
— Ну уж не скромничайте, лаобань Ян, если даже выручать по десять юаней с одной штуки, с десяти тысяч шестов вы уже «стотысячник». Со ста тысячами в мошне разве не лаобань? Кого ещё можно так величать у нас в Гаоми? — не жалела она красок, ткнув его пальцем в плечо. — Гляньте, наряд какой, по меньшей мере юаней на тысячу.
— Ох, эти бабы, стоит рот раскрыть, столько всего наплетут. Лопну вот, как дохлые свиньи на свиноферме лопались, тогда только и успокоишься, — крякнул Ян Седьмой.
— Хорошо, лаобань Ян, ты и фэня ломаного не стоишь, нищий, ветер в кармане да блоха на аркане — так тебя устроит? Не успела рот раскрыть, чтобы взаймы попросить, так и дверь захлопнул, — притворно надула губки У Цюсян. — Говори, что нужно?
— Осерчала, что ли? — хмыкнул Ян. — И не надувай так губки, а то мотня уже рвётся!
— Шёл бы ты знаешь куда! — И У Цюсян огрела его по голове засаленным полотенцем. — Говори быстро, что надо!
— Пачку сигарет, «Добрый друг».
— Пачку сигарет, и всё? А выпить? — У Цюсян глянула на уже раскрасневшихся братьев Сунь. — Эти два молодца вроде маловато ещё приняли?
— Сегодня лаобань Ян угощает, — заплетающимся языком проговорил Сунь Лун. — Так что поменьше пить будем.
— Ты что, обидеть старшего брата хочешь, щенок? — якобы в гневе хлопнул по столу Ян Седьмой. — Сотнями тысяч не гребу, но на выпивку для двух почтенных младших братьев найдётся! К тому же, братки, ваш острый соус «хун» продают уже везде и всюду, не можем же мы и дальше готовить его в двух больших железных котлах под открытым небом? Дальше на вашем месте я сделал бы следующее: возвёл бы двадцать просторных и красивых цехов, установил две сотни котлов, чтобы работали две сотни человек, чтобы двадцатисекундная реклама шла по телевидению, чтобы острый соус «хун» прославился на весь Гаоми, на весь Шаньдун, на весь Китай. Вот тогда, братки, и придётся вам нанимать кого-то деньги считать. Видите, какие на самом деле чаяния возлагает на вас, богатеев, почтенный Ян! — И он ущипнул У Цюсян за зад. — Неси два «Чёрных кувшинчика»,[232] подруга!
— Ну уж, «Чёрный кувшинчик», несолидно, — тут же сориентировалась У Цюсян. — Этим двум богатеям больше «Тигрёнок»[233] подходит!
— Мать твою, У Цюсян, ты, как говорится, точно на шест заберёшься — с полуслова понимаешь, — крякнул Ян Седьмой, поняв, что деваться некуда. — «Тигрёнок» так «Тигрёнок»!
Сунь Лун и Сунь Ху переглянулись.
— Брат, а ведь послушать большого лаобаня Яна — недурной план выходит, — сказал Сунь Ху.
— Я будто вижу, как эти юани, словно листья с деревьев, прямо с неба с шелестом сыплются, — заикаясь промямлил Сунь Лун.
— Братки, — продолжал Ян Седьмой. — Зачем, спрашивается, Лю Сюаньдэ[234] понадобилось трижды посещать шалаш Чжугэ Ляна и приглашать его?[235] Ему что, надоели праздность и безделье? Нет, ему нужен был план по наведению порядка в государстве. Чжугэ Лян научил Лю Сюаньдэ, что делать, вот Поднебесная и разделилась натрое. Я, почтенный Ян, и есть для вас, братки, такой советник! В будущем разбогатеете — не забудьте отблагодарить наставника!
