Кто бы сомневался — полный бред, как и во всех его творениях, это он навспоминал много лет спустя подшофе. Зато я помню ясно, как никто другой, всё, что произошло в тот вечер на ферме. И не надо хмуриться, тебе слова не давали. Всё, что понаписал Мо Янь в этом рассказе, — чепуха почти стопроцентная. Правда лишь то, что вы с Цзиньлуном были одеты в жёлтую псевдоармейскую форму и походили на пару увядших огурцов. Ты и о происходившем на банкете ничего не скажешь толком, не говоря уже о событиях в саду. Кто знает, может, нынче Дяо Сяосань давно уже переродился в царстве Ява,[195] и, даже переродись он в твоего сына, он не смог бы так умело, как я, не поддаться отвару старухи Мэн, который заставляет забыть прошлое. Так что я — единственный авторитетный повествователь, мой рассказ и есть история, а то, что я не признаю, — история вымышленная.
Мо Янь в тот вечер напился с одной чашки, так что хмельной околесицы от него не услышали. Дюжий Сунь Бао выволок его за шкирку и бросил у копны гнилого сена, где тот забрался на груду костей подохших зимой имэншаньских и уснул крепким сном. Там этот негодник красивых снов про прыжки с шестом на луну, видать, и насмотрелся. В действительности дело было так — ты уж поимей терпение, выслушай. Два ополченца, что палили по луне, — возможно, из-за того, что не попали на свадебный ужин, — луну спугнули. До луны град дробинок не достал, а вот плодов посшибал немало. С треском сыпавшиеся вниз золотистые абрикосы покрыли землю толстым слоем. Многие побились, истекая сладким соком, и этот аромат вместе с запахом пороха стал невероятным искушением для свиней. Меня эти варварские действия ополченцев привели в бешенство. Я застыл, горестно глядя на неторопливо поднимающуюся луну, но тут же заметил, что рядом во мраке мелькнула чёрная тень. В голове молниеносно просветлело — я тут же всё понял, увидев чёрного Дяо Сяосаня, который перемахнул через стену и рванулся к романтическому абрикосу. Мы не осмеливались сделать вылазку к этому дереву потому, что опасались бердан ополченцев. А после выстрела они и за полчаса ружья не перезарядят. Получаса же для нас достаточно, чтобы наесться от пуза. Дяо Сяосань, вот уж поистине смекалистая свинья, промедли я чуток, мог бы и обставить меня. Но жалеть тут не о чем. Быть в отстающих я не привык и выскочил из загона даже без разбега. Дяо Сяосань мчался к абрикосу, а я мчался на Дяо Сяосаня. Сбей я его с ног, и все абрикосы мои. Но случившееся потом заставило возликовать. Казалось, Дяо Сяосань вот-вот примется набивать рот абрикосами, а я влечу ему под брюхо, чтобы опрокинуть. И тут я замечаю, что один из ополченцев, тот, что с тремя изувеченными пальцами на правой руке, бросает какую-то красную штуковину, которая беспорядочно крутится и разбрасывает золотистые искры. Худо дело, опасность! Я с силой упираюсь передними ногами в землю, чтобы преодолеть огромную инерцию разогнавшегося тела, ну как автомобиль на полном ходу при экстренном торможении, — только потом понял, что аж до крови стёр их, — откатываюсь в сторону и покидаю опасную зону. В смятении вижу, как ублюдок Дяо Сяосань, вцепляется, как пёс, в эту большую хлопушку, которая катается и мечется во все стороны, а потом резко мотает головой. Я понимаю, он хочет вернуть её им, но, к сожалению, она оказалась быстродействующей и взорвалась как раз в тот момент, когда он мотнул головой. Будто гром раскатился у него изо рта, вылетел желтоватый язычок пламени. По правде сказать, в этот критический момент Дяо Сяосань проявил хорошую реакцию, действовал решительно, с холодным расчётом и отвагой, какими обладают лишь бывалые бойцы. Нередко мы видим в кино, как эти старые служаки кидают обратно прилетевшую со стороны врага гранату. Но из-за быстродействия хлопушки геройский поступок закончился трагически. Дяо Сяосань, даже не хрюкнув, рухнул на землю. По абрикосовой роще разнёсся густой запах пороха, понемногу расходившийся во все стороны. При виде распластавшегося Дяо Сяосаня душу охватили смешанные чувства. Тут и уважение, и печаль, и ужас, но в какой-то мере и радость. Откровенно говоря, было и некоторое злорадство. Благородная свинья подобных чувств проявлять не должна, но у меня вот они проявились, ничего не поделаешь. Ополченцы пустились наутёк, но, пробежав несколько шагов, так же резко обернулись, уставились друг на друга с застывшим тупым выражением и подошли к Дяо Сяосаню. Понятно, на душе у этих неотёсанных болванов было неспокойно. Секретарь Хун Тайюэ как говорит: свинья — сокровище из сокровищ, свинья — яркий политический символ наших дней. Свиньи принесли большой производственной бригаде славу и пользу. Ни с того ни с сего убить свинью, да ещё хряка, предназначенного для случки — хоть и на подмене — это преступление, и немаленькое. Пока эти двое, охваченные паникой, с мрачными лицами стояли над Дяо Сяосанем, тот хрюкнул и неспешно встал. Голова покачивалась, как погремушка-барабанчик в руках ребёнка, из горла вырывалось хриплое, как крик петуха, дыхание. Поднявшись, он сделал круг, но задние ноги подкосились, и он снова шлёпнулся задом на землю. Понятно, голова кружится и во рту боль нестерпимая. Лица ополченцев засветились от радости.
— Я вообще не думал, что это свинья, — сказал один.
— А я его за волка принял, — откликнулся другой.
— Хочешь абрикосов поесть, так давай, без проблем. Наберём корзину и принесём тебе в загон.
— Ешь, ешь, теперь можно.
— У мамы своей поешь! — злобно выругался Дяо Сяосань по-свински.
Но ополченцы этого языка не понимали. Потом он встал и побрёл, покачиваясь, в сторону своего загона. Я выбежал навстречу и осведомился, притворно, конечно:
— Как ты, брат, ничего?
Он презрительно покосился на меня, сплюнул кровью и невнятно пробормотал:
— Это ещё что… Тудыть твою бабушку… В Имэншани по мне как-то из миномёта дюжиной мин шарахнули…
Я знал, что этот каналья большой любитель потрендеть о своей незаурядности, как говорится, «осёл тощий как вошь, а навоз — не разобьёшь»,[196] но невольно преисполнился уважения к его терпению и мужеству. Рвануло будь здоров, и порохового дыма наглотался, и слизистую поранил, один из свирепых клыков, тот, что справа, переломился пополам, и щетину на щеках подпалило немало. Я думал, он неуклюже протиснется к себе через щель в стальной калитке. Но нет, он разбежался, взлетел в воздух и с глухим стуком шлёпнулся в грязь в своём гнёздышке. Ночью, надо полагать, будет мучаться от боли, паршивец, несмотря на сильный запах самок и страстные призывы Любительницы Бабочек. Его хватит лишь на то, чтобы валяться у себя в грязи и предаваться несбыточным мечтаниям. Как бы в извинение ополченцы набросали ему в загон несколько дюжин абрикосов, но я зависти не испытывал. Дяо Сяосань и так уже серьёзно поплатился за эти абрикосы, пусть поест, чего уж там. У меня же на уме были не абрикосы, а самочки, эти распустившиеся цветочки, их хихикающие мордочки, словно прикреплённые кнопками в сознании, маленькие хвостики, то и дело извивающиеся, как бобовые червяки. Вот они, самые прекрасные на земле плоды. Дождусь, когда после полуночи люди завалятся спать, и тогда моя счастливая жизнь, может, и начнётся. Извини, брат Дяо.
Израненный Дяо Сяосань избавил меня от семейных переживаний за порядок в доме, можно спокойно отправляться поглазеть на великолепие свадебного ужина. Луна безучастно смотрела на меня с высоты тридцати чжанов. Я поднял правую ногу и послал воздушный поцелуй этой лучезарной красавице, с которой обошлись так несправедливо, вертанул хвостиком — и стремительно, как метеор, помчался к северной оконечности фермы, там где она примыкала к восемнадцати домам, стоящим в ряд с востока на запад на пролегающей через деревню улице. Кроме домов для жизни и отдыха свиноводов там были и участок помола корма, участок его приготовления, кормохранилище, контора фермы, комната почёта… Три комнатёнки, крайние с запада, выделили для новобрачных. Среднюю комнатку как общую гостиную, а две по краям как спальные. Мо Янь так пишет в своём рассказике:
