Письма в средине не было, только с десяток плотных листов с карандашными набросками Еленки. В основном, ледовые пейзажи, видимые с высоты Молочного Перевала. Я распознал северный и южный склоны; ручей и развалины пустыни Мартына оставались, понятное дело, невидимыми подо льдом и снегом. Сквозь замерзшую тайгу под окнами прохаживались люты. Один рисунок представлял собой здание санатория под пуховыми шапками снега и коронами сосулек; в окнах тени людских силуэтов. На другом рисунке какая-то непонятная, квадратная фигура шла напрямик, через сугробы, к линии замороженной тайги; метель секла через эскиз косыми штрихами. (Все это было смятым, поморщенным, выцветшим). Следующий лист: черная коробочка в облаках. Еще один: дамы и господа в вечерних костюмах, сидящие за длинным столом с понурыми, мертвыми минами. Еще один: замороженный мужчина. Следующий: пустое черное окно. Далее: лицо в раме.

Я придвинул лампу поближе. Это была панна Елена, она сделала собственный автопортрет по отражению в высоком, овальном зеркале. Черные волосы, свободно отпущенные на плечи, худенькое лицо, глаза болезненно крупные, беспокойно выразительные под бровями, словно подкрашенными углем — эти брови и были нарисованы жирными ударами угля. На шее была все та же бархатка с рубином. Слева повис бесформенный силуэт — фрагмент чьей-то фигуры? предмета мебели? тени в зеркале? Как будто бы кто-то подглядывал Елене через плечо, кто-то другой, третий — Елена, рисующая рядом с Еленой, отраженной в зеркале — все-таки, художники, как правило, не передают себя такими, какими видят себя, то есть, рисующими картину, на которой рисуют картину, на которой рисуют… Следовательно, это был авто-автопортрет; автопортрет в кавычках; образ правды в версии Тайтельбаума. Панна Мукляновичувна глядела прямо в трюмо, правую руку она протянула за пределы листа в загадочном жесте — указующем? призывающем? отталкивающем? Сама она в ту сторону и не глядела. Что это должно было значить? Я повернул рисунок так и сяк, положил на полу, поглядел сверху. Все-таки, рисовать она умела! Быть может, слишком экспрессивно, штрихи слишком быстрые и резкие — она не стирала неправильных линий, поправляя их очередными десятками, сотнями спешных штришков — но ей удавалось ухватить образ и настроение образа. Я почесал слепой свой глаз. Эта отброшенная в сторону рука, поза, взгляд и кадрирование… И я вспомнил. Погаси. И движение плеча в полумрачном атделении Транссибирского Экспресса. Елена Мукляновичувна более правдивая, чем Елена Мукляновичувна — это она.

С кем вступала она в дуэль правды и лжи в Санатории Льда? Чью кровь смаковала на теплом язычке? Перед кем раскрывалась, прежде чем замерзнуть навеки?

Смазанное, согнутое, поблекшее. Прошлого не существует — зато у меня имеется этот рисунок, материальный предмет, присутствующий в настоящем моменте. Я откашлялся. Она вовсе не усмехалась, губы сжаты, носик чуточку вздернут. Блузка с кружевами на высоком корсете… еще что-то на краю. Не кружево. Смазанное, поблекшее. Я угадывал, буква за буквой. Подпись? Нет.

— La Menzogna[411], произнес я вслух, и инженер Иертхейм перевернулся во сне на другой бок. Под Башней лаяла собака, материли друг друга русские. В пламени лампы затрещал гнус. — La Menzogna.

Словно вода, словно волна, словно пена.

Посланные в Иркутск штатовские возвратились на третий день, после полудня. Авраама Фишенштайна с собой они не привезли. Еврей сидел, забаррикадировавшись с вооруженными людьми под городом; если бы господин премьер дал приказ брать банкира силой, пришлось бы устроить серьезную перестрелку. В какой-то степени было понятно, что он и не горел идеей покинуть безопасное убежище на непонятное предложение от политической силы, враждебной той, что удерживала сейчас власть в Иркутске. Мы договорились, что я напишу Фишенштайну письмо с более подробными предложениями, хотя, естественно, не раскрывающими каких-либо секретов товарищества. Штатовские привезли с собой доверенного человека Фишенштайна, который потом и доставит ему послание.

Кроме того, они нашли двух мастеров с холодниц и одного клерка, который перед Оттепелью работал здесь, в Холодном Николаевске, в конторе Белков-Жильцева; все трое без колебаний приняли предложение работы. Время у нас как раз было такое, когда безработными были, собственно говоря, все. Достаточно пообещать защиту, крышу над головой и горячую еду; деньги — это уже излишество.

И еще штатовские нашли Сашу Павлина.

Как только я увидал его имя, подчеркнутым в списке, то сразу же попросил привести его к себе.

Он вошел, слегка горбясь, робко щуря глазами за стеклами пенсне (я стоял перед окном, в полном солнце). Он похудел с времен лаборатории Теслы, окончательно потеряв юношескую мягкость. Щетина цвета светлого пепла скрывала поклеванное оспой лицо, что тоже было парню лишь на пользу. А если не считать этого — тот же самый Павлин.

Меня он, естественно, не узнал.

— Саша, доктор крысиный, это я, Бенедикт!

Тот, шаркая ногами, приблизился, снял пенсне, захлопал тазами, надел пенсне.

Я перешел в тень, раскрыл объятия.

— Я!

Только теперь рожа его посветлела.

— Живой!

— Ну да, живой!

И он упал мне на грудь.

Но тут же ему понадобилось проверить, хорошо ли видит — отступил на шаг, вытаращил глаза.

— Живой!

— Живой.

— Живой!

— Живой!

И так далее, мы перебрасывались словами и смехом, накручивая друг друга, что под конец просто перебило дух.

— Уфф, не верю.

— Да я это, я, я.

— А как постучали к нам эти, с винтовками, да начали выпытывать, кто работал в Обсерватории, я и подумал: ну все, конец пришел жизни, пуля в лоб.

— Ты уж извини, я в такой спешке все написал. Но ведь силой, похоже, не брали?

— Когда приходит такая банда с оружием, то человек и не ждет, чтобы ему напрямую угрожали, сам идет, никто не подгоняет. Ты же знаешь, как оно теперь? Правит тот, у кого наган в руке.

— Да, закона нет.

— Нет настоящей власти. — Он еще раз протер pince-nez. — Так выходит, я сейчас работаю — где же? У тебя тут какие-то дела со штатовскими?

— Ну, разве что у тебя намерения иные. Погоди, я все расскажу. Я тут кое-что припрятал.

Зейцов, местный король революционных грабителей, успел к этому времени достать несколько предметов мебели в стиле бидермейер[412], на первый взгляд даже целых: небольшой письменный стол; стулья, ножки которых были подклеены каучуком; канцелярский шкаф, который мы поставили за стеллажом, сцепив их друг с другом у косой стенки, а еще легкий столик. Я пришнуровал его возле окна, справа; теперь кушал с видом на солнечные развалины растаявшей промышленности. Кроме того, Зейцов охапками сносил ко мне документы, оставшиеся от зимназовых компаний; их у меня были полные полки, а еще — шесть ящиков для пересмотра; сырые бумаги кучами лежали на письменном и обеденном столах.

Я смел все на пол.

— А пожалуйста, бутылочка.

— За чудесное воскрешение!

— Ой, чтоб ты знал!

— Нормально пошла!

— Ухх! И, уфф, за успех моего Товарищества!

— Что, за большими деньгами погнался?

Я поднял стакан к кривому потолку.

— Деньги, дорогой мой Саша, нужны затем, чтобы не нужно было деньги зарабатывать.

Мы сели в окне, нацеленном прямо в небо.

— А в Иркутске за буханку хлеба отдают родовые драгоценности, — вздохнул Павлич.

— Не беспокойся, рядом со мной ты еще поправишься.

— Но для чего, собственно, мог бы я пригодиться?

— А для того, в чем лучше всего разбираешься: для вопросов жизни, изо льда воскрешаемой. У меня ты будешь, обрати внимание, директором Отдела Борьбы с Апокалипсисом. — Я подлил, себе и ему. — Ты реализуешь проект Николая Федорова по воскрешению человечества. По крайней мере, начнешь его реализацию. Ну?