— Поляк, не поляк — замерзло.

Я-оно отступило.

Тем временем, среди чиновников вспыхнула ссора, они начали перекрикивать друг друга через стол, бросаться бумагами, включился и седой полковник, кто-то зацепил и сбил на пол поднос с графином, тот с грохотом раскололся.

— Измена! — хрипел полный чиновник в мундире Министерства Зимы. — Измена, предательство!

Его вывели из залы.

Князь поднялся на нот, подошел к графу Шульцу, начал в чем-то убеждать, размахивать перед носом генерал-губернатора тем своим кривым пальцем. Я-оно насторожило уши.

— …императорского милосердия. Вам следует научиться дипломатии, мой граф, искусству вести переговоры и беседы. Насилием еще ничего в мире не было решено.

Граф поглядел на него словно на сумасшедшего, но весьма быстро покрыл отразившуюся на лице не слишком-то лестную мысль нейтральным выражением вежливого внимания; его отьмет не изменился ни на йоту.

— Ваше Высочество, должно быть, ошибается. Все, что в мировой истории было сделано, решено, решалось с помощью огня, меча и пороха. Дипломатия приходит на помощь, когда не хватает силы; тогда она дает время, но проблем не решает. Если бы мы могли спихнуть японцев в океан, Вашему Высочеству не пришлось бы ехать договариваться с ними.

…Только хватит уже об этом. Вы же прекрасно знаете, что я подобные мысли ни у кого терпеть не намерен. — Он обернулся, на момент прижал платок к губам, нашел взглядом полковника. — А завтра с утра буду председательствовать в суде, сейчас же: прочь его, в тюрьму.

У полковника кровь отхлынула от пухлого лица, он зашатался, как бы наощупь прогнулся, чтобы опереться о стол; напрасно, уже чужие руки давали ему опору, чужие руки отстегивали ему саблю, чужие руки силой вытаскивали из залы.

— Так как же!.. Ваше Сиятельство! — стонал он. — Ведь я только! Только Вашему Сиятельству!..

— Прочь!

Отразившись от сердца, кровь ударила тому в голову. Распаленный, вишнево-сливовый на блестящей от пота роже, полковник собрал все силы, вырвался из десятка рук, помчал вокруг стола — кто-то подставил ногу, офицер рухнул на пол, оставляя на зеркальной глади пятно слюны, царапая ее орденами, скрежеща — но и тогда не остановился: побежал к генерал-губернатору на четвереньках.

…Схватил его под колени, приклеился к ним седой башкой.

— Так я же… пес верный! Что только Ваше Сиятельство скажет! Умоляю!

Граф Шульц-Зимний отпихнул его с отвращением.

— Ну… прочь уже!

Полковника выволокли, словно собаку.

Князь Блуцкий-Осей приглядывался ко всему происходящему сквозь маленькие стекла очков с холодным вниманием, словно к новому способу натирки полов.

— Что происходит? — вполголоса спросило у капитана Фретта.

— А вы как думаете, зачем меня Его Княжеское Высочество при себе держит?

Даже не обменялось взглядами, хватило тона голоса, тьмечь слилась с тьмечью.

— Потому что вы человек чести и посвятили себя службе, — буркнуло без тени иронии.

Капитан отвернул воротник мундира.

— Про наши приключения в Гонконге слыхали? Меня из полка на эту дипломатическую миссию вырвали и к князю прикомандировали. Вот тут меч самурая и остановился.

Через какие-то из дверей справа в зал быстрым шагом вошел господин Урьяш, дальше расспросить капитана не успело. Франц Маркович, даже не поздоровавшись, запыхавшись, светлые волосы не причесаны, бросил на карты папку, затем начал выкладывать из нее документы, словно карты для пасьянса.

— Здесь вот свидетельство благонадежности, здесь паспорт, оформленный на три месяца, это вот бумаги на отца, вот тут — постановление о прекращении уголовных дел, здесь ваши полномочия по отношению к военным властям в иркутском генерал-губернаторстве, а это кредитное письмо в Первый Байкальский Банк. На все вещи, за которые заплатите казенными деньгами, составите отчет.

— Составлю.

— Хорошо. Подпишите тут. И вот тут. Отлично. С графом говорили?

— Нет.

— Пойдемте.

Граф стоял у окна, читая врученное ему только что письмо, вдыхая дым из тут же установленной курильницы. Господин Урьяш начал шептать ему на ухо; граф склонил голову, радужный свет метели блеснул на его лысине; так они шептались какое-то время, наконец Шульц-Зимний глянул над плечом Франца Марковича. Я-оно поклонилось.

— Может быть и так, — буркнул генерал-губернатор, — может и так. Что скажете?

— А о чем Ваше Сиятельство спросит? — стрельнуло, не отводя взгляда.

— Вот же, поляк бесстыдный, — усмехнулся граф.

— Его Сиятельство желает знать, как быстро вы сможете справиться со своим заданием, — сказал Урьяш.

— Договор был, что до конца января, и…

— Знаю, — отрубил граф. — Теперь я спрашиваю о вашей чистосердечной оценке. Как скоро. Только без дерзости. Ну?!

В обрамлении снежной бури его неподвижный отьмет и тьмечь в морщинках кожи стали еще более выразительными. Подумалось, что если бы сейчас сделать с него фотографию, то на ней не осталось бы ни единого серого оттенка, ни единого внутреннего признака, всего лишь чернильная дыра в окошке белизны. Какова правда о графе Шульце-Зимнем? А вот такая.

— Не могу сказать, — ответило. — Не раньше, чем через три недели. Я уже говорил Вашему Сиятельству, мне только нужно найти следопыта, который безопасно сошел бы на Дороги Мамонтов и…

— Три недели, — вздохнул губернатор; момент, и он уже потерял интерес. — А ведь еще нужно вернуться… Mais bon[360]. — Он возвратился к чтению письма.

Франц Маркович не был доволен ходом беседы. Сжав губы, он упаковывал свои бумаги в папку, раздраженно дергая ремешки.

Схватило его за руку.

— Договор был, что до конца января!

— Пускай господин не боится. Его Сиятельство слово сдержит. Жаль только… Эх. Так вам нужны следопыты, так? Тогда, прошу. — Не оглядываясь, он направился к двери, чуть не столкнувшись на пороге с двумя офицерами, у которых на бровях и усах еще не растаял снег.

Спешно собрало документы, сунуло их под сюртук. Капитан Фретт с противоположной стороны стола поднял бокал в тосте. — В следующий раз выпьем с вашим отцом! — Вежливо кивнуло ему.

Господин Урьяш сбежал на четыре этажа вниз и свернул в сторону от прихожей перед внутренним двором. Здесь открывалось и закрывалось множество дверей, ведущих если не во двор, так в коридоры или переходы, к этому внутреннему двору ведущие — температура спустилась значительно ниже нуля, я-оно выдыхало тьметные облачка и заглатывало ледяную слюну; стены из перемороженного гранита жирно парили. Следовало бы вернуться за верхней, меховой одеждой, оставленной на первом этаже, вместе со Щекельниковым. Только блондинчик-гнилозуб, сам в одном только мундире, спешил на своих длинных ногах, словно его кнутом подгоняли; охранники без слова открывали двери. В одном лишь случае пришлось отступить к стене, когда отделение стрелков — закутанных в полковые шубы, с плотно обвязанными головами, словно процессия прокаженных паломников и с маршевыми ранцами за спинами — пробежало трусцой к конюшням и каретным помещениям Цитадели. Вновь отозвался инстинкт сына покоренного народа: приклеиться к камням, с безразличной миной пялиться в мертвую природу; может и не заметят, может — и не схватят, не бросят в подвал, поляка одинокого в самом сердце царской крепости — иррациональный инстинкт, но сколь же близкий правде сердца.

За каретной находились какие-то помещения для извозчиков, похоже, давно уже не используемые, сейчас возле ведер с горящим углем там расположились туземные охотники и шаманы. Причем, это не была единая группа, а две — поменьше и побольше, и сразу заметило, насколько сильная враждебность их разделяет, то есть, объединяет. Я-оно встало у первого угольного ведра, обогрело руки. Франц Маркович обратился к трем фигурам в толстых тулупах, что грызли вяленое сало или какой-то иной грязноватый жир; на что остальные, собравшиеся под противоположной стеной, насторожились и делано отвернулись, натягивая поглубже грубые капюшоны, прячась под шкурами.