— Вы взяли от них деньги, — сказал адвокат, устроившись возле печи. Толстый покров потьвета лег на спинке кресла — вместо тени, и тени вопреки. — Тысячу рублей, так? И квитанцию подписали, так? И еще какое-то обязательство, так? Эта бумага с вами?

— Мне ее не дали.

— А вот так, насколько вам известно, Венедикт Филиппович — на что вы обязались?

— Я должен поговорить с отцом.

— Поговорить?

— Поговорить.

— Его отец, — включился пан Белицкий, который все время озабоченно переходил от одного черного окна к другому черному окну, — является значительной фигурой, во всяком случае, для тех, что верят в высший смысл Льда. Расскажите-ка, пан Бенедикт.

Я-оно рассказало.

— Так что вы спрашиваете, — Кужменцев взял понюшку табаку и чихнул так, что в кабинете потемнело, — раз, чье же это слово в Министерстве Зимы привело вас сюда; два, каковы этой фигуры намерения в отношении вас и фатера вашего; три, верят они в Бердяева здесь, или это тот самый неизвестный; четыре, какое все это имеет отношение к оттепельнической политике и к доктору Тесле так? Так?

— И пять, Модест Павлович: могу ли я…

— …из всего этого выписаться, так.

— Ведь если…

— Со стороны ледняков.

— И более того…

— Сибирхожето против Теслы.

— Или Победоносцев, либо Раппацкий. Ведь нельзя…

— …Историю…

— …лютов…

— …если он их растопит. Да.

Адвокат взял еще одну понюшку табака с тунгетитом и мрачно закончил:

— Расстрельное дело.

Я-оно без слова согласилось. Вопросы были высказаны; остались одни очевидности. Тьмечь пульсировала в мягких тенях от керосиновой лампы, припухлости ночи за спиной пана Войслава. Я-оно постояло там пару минут в молчании, равном их молчанию — да, нет, да, нет; Herr Блютфельд, если бы родился в Краю Лютов, до смерти не произнес бы ни слова.

При уходе адвокат Кужменцев обещал как можно скорее вынюхать что и как, тем временем же, усиленно советовал, чтобы ничего нового Зиме не обещать, и уж наверняка ничего не подписывать, и вообще: как можно меньше там говорить, но чтобы ушки на макушке, и глаза держать широко открытыми. Генеральным директором там сейчас Зигфрид Ингмарович Ормута, правда, он уже несколько месяцев живет во сне; всем управляют чиновники, то один берет верх, то другой. Если что — вот моя визитная карточка.

Самое первое дело, подумало я-оно, входя в палату просителей представительства Зимы, это деньги. Чиновник спросил имя. Бенедикт Филиппович Герославский. Тот проверил в книге. Взяв трость под мышку, незаметно переложило тысячерублевую пачку из бумажника в карман пиджака. Чиновник выписал пропуск. Этажом выше, по коридору налево, до конца и спрашивать полномочного комиссара Шембуха. Но едва обернулось к двери, он схватился из-за стола и исчез в задней двери. Ого!

У Шембуха была встреча еще с кем-то; секретарь, приглаженный толстяк с татарскими чертами лица и неяркими светенями, растянувшимися под подбородками будто слюнявчик, попросил подождать на лавке под стеной. Сняло тулуп. Из коридора доносились отзвуки сердитой беседы на русском, бурятском и китайском языках. Секретарь через какое-то время вышел, оставляя двери приоткрытыми.

На голой штукатурке слева висел, перекривленный, портрет Николая II. Подошло, поправило по вертикали. Монгол в кожаном пальто, обернутый платком, словно удавом боа, переступил порог и неуверенно остановился, сминая в руке какие-то бумаги; под мышкой у него был белый череп то ли волка, то ли собаки. Он что-то произнес на своем чмокающем языке. Ответило ему, что секретарь вышел. Монгол указал на двери за пустым столом. Ответило, что там разговаривают. Монгол захлопал глазами, чихнул и ушел; от него остался смрад животного жира. Выпрямив царский портрет, рукавом стерло с него пыль. Царь укоризненно глядел на противоположную стену, где висел портрет министра Раппацкого, перекривленный в другую сторону.

По сравнению с варшавскими конторами Зимы, иркутская была не сильно-то и презентабельной. По дороге заметило кучи бумаг под стенками, на полу — грязные полосы, на высоких потолках подтеки, трещины и даже дыры в штукатурке. Ежеминутно кто-нибудь нарушал возбужденным голосом чиновную тишину, как те спорщики в коридоре. Из внутреннего двора доносился приглушенный собачий лай. Блрумм, блрумм — глашатаи колотили в свои бубны, звенели стекла. Небо за окном выливало свою синеву на заснеженные крыши Иркутска. Вошел какой-то худой тип в мираже-стекольных pince-nez.

— Гаспадин Герославский! — протянул он руку. — Прошу, прошу!

Он схватил за плечо и потянул через боковую дверь, через прихожую конторы, откуда доносился клекот счетов и скрип паркетных полов, потом через пустой секретариат, в кабинет с высокими окнами, выходящими через Главную улицу прямо на двойной массив собора Христа Спасителя. Матовая чернота с его могучих византийских куполов стекала в туманные реки, бурлящие между домами; если поглядеть подольше, можно было увидеть весь город, затопленный в адской смоле.

Худой мужчина был в свежевыглаженном чиновничьем мундире с какими-то отличиями, светлые волосы он зачесывал в наполеоновскую челку. Когда же он снял очки, оказалось, что у него молодые, живые глаза — вряд ли, чтобы он мог быть намного старше меня. Вспомнился армянин из «Чертовой Руки», было нечто такое в глазах лютовчиков, а точнее — в контрасте их глаз с лицами: словно они старели в другом темпе; лица быстрее, а глаза медленнее.

Худой широко улыбнулся, раскрывая не слишком опрятный рот: нескольких зубов не хватало, другие совершенно почернели. Темное дыхание сходило у него по языку рваными облачками.

— А мы уж побаивались, что не придете! Как только до нас дошла весть про бомбу — Боже мой, терраристы тут, терраристы там, что за времена — ну хоть добрались счастливо! Но мы ждали, ждали, все уже думали, будто с вами что нехорошее приключилось…

— Болел я.

— Ну да, мы как раз узнали. Присаживайтесь, пожалуйста.

Я-оно разгляделось по забитой вещами комнате.

— Угоститесь? — Хозяин вынул из кармана леденцы. Потом, уже из ящика стола, пакетик мальвовых конфет. Потом коробочку минеральных пастилок Файя (якобы, очень полезных). Затем кисет махорки, банку с дынными семечками. Из сейфа он извлек коробку сигар и приглашающе приоткрыл крышку. Я-оно выбрало одну, сняло бандероль. Хозяин предложил гильотину и огонь. — Вы знаете, это даже ничего, что вы припоздали: пока Зимняя дорога закрыта, все равно, надо ждать. Важно будет не терять времени, когда путь на Кежму будет открыт.

Я-оно затянулось дымом.

— Я ничего не знаю.

— Простите?

— Мне в Варшаве ничего не сказали. Дали билет и деньг… — Быстрым движением вытащило тысячу рублей и выложило на заваленный бумагами стол. — Можете считать, что я не сдержал договора…

— Да что же вы это! — всплеснул руками худой. — Ну, знаете! Мы очень рады, что вы сюда к нам побеспокоились. — Он замигал глазами, глянул внимательнее. — Что вам наговорили?

— Кто?

Закусив сигару, тот кинулся к шкафу, открыл верхнюю дверь, вырвал оттуда, сверху, рулон бумаг и рисунков и начал ими, в некоей библиофобской ярости размахивать во все стороны, разворачивать и сворачивать, пока не нашел одну, уже пожелтевшую бумажную простыню и не расстелил ее, не переставая при этом пыхать табаком, поверху канцелярского балагана на дубовой столешнице. Кивнул, приглашая. Я-оно встало рядом. Тот хлопнул раскрытой ладонью.

— Поглядите.

— Что это такое?

— Дороги Мамонтов. Видите? Тут, тут, и вон там, и еще тут. — Он тыкал грязным ногтем в места, обозначенные крестиками и описанные размашистой кириллицей. — Рапорты о Филиппе Филипповиче Герославском. В соответствии со временем — смотрите, как я передвигаю палец — вот так перемещается Отец Мороз по Дорогам Мамонтов. Видите последнюю Дату?

— Я ничего не знаю.

Тот скрежетнул зубами (сколько их там у него осталось).