Литмир - Электронная Библиотека
A
A

«А, да, я помню. Ну, и что он делал позже?»

«Многого сделать не успел».

«Почему?»

«Он исчез… В один из дней исчез с поля зрения».

«Интересно!» – сказал он и погрузился в воспоминания. – Помню что-то вроде этого. К нам по этому поводу обратился ныне покойный доктор Розенблюм».

«И вы ничего не узнали?»

«Нет. Некоторое время мы были удивлены случившемуся, особенно, когда погибла девушка из вашей гимназии в Санхедрии. Но так ничего и не обнаружили. Жаль, был молод и талантлив. Первоклассный инструктор по оружию».

Он был у вас инструктором?»

«Да. Некоторое время был даже ответственным за оружейный склад в Иерусалиме. Он был удивительным специалистом по созданию тайников для хранения оружия. В таких местах, что никто и представить не мог бы себе».

«Не рассказывайте мне, где. Не забывайте, я ведь человек ЛЕХИ».

«Ладно, ладно, – улыбнулся он мне, – кому это сейчас помешает, если я расскажу вам, что он соорудил весьма серьезный тайник в квартирах стариков, хозяев дома, в котором он снимал комнату, в квартале Бейт-Исраэль?»

«И они это знали?» – спросил я в изумлении.

«Конечно. При полном их согласии! Так он умел влиять на людей, что они были готовы спрятать у себя пистолеты и гранаты среди талесов и мешочков с филактериями… Ха-ха-ха. Где вы сегодня найдете таких стариков в Бейт-Исраэль?»

И еще я провел небольшое расследование в другом месте.

В одной из бесед с доктором Хайнрихом, он мне напомнил, что Габриэль находился некоторое время после приезда в страну, в кибуце Д.

Я написал короткое письмо в секретариат кибуца.

Ответ был еще короче. Видно, секретарь недавно вернулся с воинской службы, где, вероятнее всего, работал адъютантом, ибо письмо его было построено по сухому стандарту: «такому-то… от такого-то… тема».

Тема: Габриэль Тирош. Пишущая машинка отстучала линию. И ниже:

«Интересующий вас человек отбыл из кибуца в 1935 году. Насколько нам известно, он был учителем истории в Иерусалиме».

Но я на этом не успокоился и поехал в кибуц. Нашел несколько десятков ветеранов репатриации из Германии. Секретарь оказался более живым существом, чем выглядел в письме. После того, как я рассказал ему, что был учеником Габриэля, он позвал женщину лет пятидесяти по имени Берта Ноймайер. Она была единственным человеком, с которой Габи (в кибуце его звали так же, как и доктор Хайнрих) разговаривал. Берта рассказала мне все, что могла вспомнить.

«Он был очень замкнутым человеком. Склонен одиночеству. Работу свою в слесарной выполнял с большим прилежанием и точностью. Свободное время посвящал книгам или близким и далеким походам по окрестностям. Исчезал на долгое время, ибо проходил курсы в «Хагане», а так же был инструктором во многих местах, куда его посылали».

«Были у него друзья? Подруга?»

«Я уже сказала, что он удалялся от товарищей. Касательно подруги, – тут Берта покраснела и сказала мне с неожиданной откровенностью. – Какое-то время полагала, что я его подруга. Но выяснилось, что я ошибалась. Не потому, что он нашел себе другую, а потому, что он избрал аскетический образ жизни, в которой нет места любви между мужчиной и женщиной. Не знаю точно, но казалось, что он вообще избегал близких отношений с людьми, чтобы не испытывать страданий, если он в них разочаруется или их потеряет. Вы поняли меня?»

«Знаете ли вы, почему он оставил кибуц?»

«Не могу сказать, что причины этого мне понятны, – сказала она с той же прямотой и осторожностью, отличающей ее ответы. – Помню, что за несколько дней до того, как он ушел, до того, как об этом узнали в кибуце, я посетила его в слесарной и увидела, что он кует на наковальне кусок раскаленного добела железа. Внезапно он отбросил молот и оставил железо, не закончив работы. Я видела, что он это сделал не из-за усталости, и обеспокоено спросила его о причине этой вспышки. Он улыбнулся мне своей по-особому деликатной улыбкой, как бы намекая на какое-то тайно созревшее в нем решение, и сказал: «Хватит ковать железо. Надо ковать души!» После его ухода из кибуца я размышляла над его словами, когда узнала, что он стал учителем».

Я поблагодарил Берту и вернулся домой.

3

Так было закрыто и сдано в архив дело Габриэля Тироша, ибо не было найдено ничего нового, что могло способствовать его извлечению оттуда.

И все же некоторое продолжение открылось через много лет после исчезновения Габриэля, который все же еще появлялся в моих снах. Это было после провозглашения государства, и рассказы о войне за Независимость покрыли забвением истории 1936–1938 годов. И тогда, когда казалось, что эпоха Габриэля сдана в архивы и музеи вместе с верховными наместниками, комиссиями по расследованию, пистолетами и бомбами – именно тогда вернулся Габриэль к новой жизни в моих снах и видениях.

Но это явление из небытия кумира юности не было отражением повседневной реальности. Это были сны, в которых я стоял перед Габриэлем, как ученик перед учителем. Габриэль был, одет как всегда, и почти не двигался. Только выслушивал меня и давал указания сделать то или это. Я просыпался от этих ночных видений с учащенным пульсом и печалью в душе.

Один из таких снов я запомнил очень отчетливо. Он возник после события, происшедшего, примерно, десять лет назад.

Я сидел, как обычно, в своем офисе в больнице, и принимал людей по поводу их госпитализации. Это были бесконечные переговоры, упрямые, ответственные, изматывающие, прибавившие мне немало морщин, ибо речь шла о цене, с одной стороны, и желании помочь больному человеку, с другой. Неимущие требовали скидок, обеспеченные притворялись нуждающимися. Все было, как бывает в мире, и особенно в моем городе, воспитанном на пожертвованиях. Но иногда попадались, к большому моему удовлетворению, люди, которые беседовали со мной об условиях в больнице, о лечащих врачах, и все это вовсе не для того, чтобы хитростью выжать из меня еще какую-либо скидку. Этих людей я сразу же отличал по виду. Что-то в таком человеке говорило, что на этот раз я не буду настаивать на законных условиях с той чиновничьей холодной сухостью, которая требовалась от моей должности, и к которой я так и не мог привыкнуть.

Такое показалось мне однажды, когда я увидел перед собой пожилую женщину с остатками былой красоты. Она возникла в дверях моего кабинета и кинула на меня изумленный взгляд, говорящий: так этот ты? Что-то в ее взгляде было застывшим и встревоженным.

Тут я встал, подался к ней в волнении и сказал срывающимся голосом:

«Госпожа Фельдман?»

Я ведь не видел ее много лет. И вдруг она возникла, как знак памяти той дорогой для меня поры, следы которой исчезали, пусть медленно, но убийственно.

Мы пожали друг другу руки. Выяснилось, что после того, как она почувствовала мою взволнованность и искренние чувства по отношению к ней, лицо ее освободилось от напряжения и боли прошлого, и наполнилось безмолвной радостью, которую оставляют лишь приятные воспоминания. Я видел, что лицо дышит покоем старости, который приходит к людям тишиной после бурных стремлений и надежд молодости. Она была, насколько мне было известно, преуспевающим адвокатом. Я удивился, что привело ее в больницу.

«Это по поводу моей дочери», – тут же объяснила она мне. Увидев мое потрясение, поспешила добавить, – Я имею в виду мою младшую дочь. Вы, наверно, слышали, что я вторично вышла замуж. Я хотела бы, чтобы дочь прошла у вас несколько проверок. Вот и пришла поинтересоваться, как это делают. Я и не знала, что ты здесь работаешь».

Мне надо было прийти в себя, чтобы сказать ей:

«Расскажите, пожалуйста, о вашей младшей дочери».

«Что бы ты хотел знать?»

Я молча опустил голову.

Она подошла к дверям и позвала кого-то, кто ждал ее в коридоре.

«Айя!» – произнесла она мягким, певучим голосом, которого я никогда не слышал в те давние годы. – Зайди, пожалуйста, в комнату. Наш добрый друг хочет тебя увидеть!»

Волна каштановых, медных волос возникла в дверях. Карие большие глаза глядели на меня из-под этой копны. Это была девочка, примерно, одиннадцати лет, которая улыбалась мне смущенной улыбкой, а затем снова посмотрела на мать. Я чувствовал, что кровь стынет в моих жилах. Я присел, откинувшись в кресле, и устремил в нее взгляд.

54
{"b":"220855","o":1}