Мы почувствовали облегчение, но не прекратили бег. Сделали большой крюк. Наконец добрались до государственной опытной станции на окраине Санхедрии, и там передохнули в тени деревьев, растущих у ограды. Затем скрылись в переулках Бухарского квартала, и пришли к Бейт-Исраэль, где и условились все встретиться в квартире Габриэля.

Остальные пришли раньше нас. Мы нашли их на лестничном пролете, здоровающимися с господином Розенблитом, который вышел из квартиры, случайно или намеренно.

Оба мы тяжело дышали, пот стекал с наших лбов, и я увидел, что старик смотрит на нас по-отечески встревоже «Может, зайдете выпить чаю?» – обратился он к Габриэлю.

«Нет, большое спасибо!»

«Вижу я, – сказал старик, – вы вернулись с дороги очень усталыми. Ну, правда, чего бы вам не выпить чаю?»

В его голосе было нечто, которое превращало любое возражение в жестокость. И Габриэль не смог устоять. Мы вошли в небольшую комнату, обставленную той тяжелой мебелью, которая переходит из поколения в поколение, и каждый изгиб инкрустации, выгравированный в дереве, хранит семейные истории. Особый запах стоял в квартире, и ноздри мои тотчас разложили его, найдя в нем запах старой одежды, книг и немного корицы. И поверх всех этих запахов витал некий безымянный запах, который называл в доме моей мамы «запахом уборки». Было ясно, что мадам Розенблит принадлежала к тому роду женщин, которые в каждую свободную минуту брали в руки ведро и тряпку, и натирали плитки пола до блеска. Она встретила нас в дверях кухни, держа руки в карманах передника. Мы расселись вокруг большого стола, накрытого еще большей скатертью пурпурного цвета, края которой достигали пола. На стене висел ковер со знаменитой картиной, на которой изображен доктор Герцль, взирающий с моста в Базеле. Рядом с ним висел портрет Монтефиори, подбородок которого был укутан чем-то странным, не понятным мне по сей день.

Стаканы чая, от которых шел пар, быть может, для остальных были угощением. Но не для нас с Аароном. Мы жадно пили чай, снимая сухость в горле ломтиками лимона, которые были нарезаны в маленьком блюдце, и тем вкусным «вареньем» в другом блюдце, в красной гуще которого выделялись большие ягоды клубники. Переход от бега по ночным полям к этому столу, полному покоя и удовольствия, был слишком быстрым, и трудно было к нему привыкнуть. В ушах у нас все еще звучали выстрелы, но, оказывается, они терзали не только наш слух.

«Вы слышали выстрелы, примерно, час назад?» – спросил Розенблит.

«Да», – сказал Габриэль.

«Со стороны Шейх-Джараха?» – спросил я старика, получая огромное наслаждение от того, насколько равнодушным был мой голос.

«Да, да, – ответил он мне, – со стороны Шейх-Джараха. Ты знаешь, что там произошло?»

«Нет», – ответил я, глядя на Аарона, который уткнулся в стакан.

«Только бы не случилось что-то ужасное, Господи, Боже мой! – вздохнула мадам Розенблит. – нет дня без убитого».

«Плохое время для евреев. Плохое в любом месте, – сказал Розенблит, – в Германии, в Польше, и вот, и в стране Израиля».

«Будет хорошо, – сказал Габриэль, – вот увидите, что будет хорошо».

«Аминь», – сказал старик, но старуха покачала головой в сомнении.

Наверху, в квартире Габриэля, мы рассказали о том, что с каждым произошло. Рассказ Дана и Яира не был столь авантюрным, как наш, но их наблюдения оказались весьма важными для дальнейших действий. Выяснилось, что Габриэль и Айя тоже не бездействовали, а смазывали и упаковывали те два ружья в пещере Крестовой долины.

Затем беседа перешла к обсуждению чаепития этажом ниже.

«Когда Розенблит сказал: «Плохое время для евреев. Плохое в любом месте», – сказал Яир, подражая голосу старика, – я словно услышал эхо галута, как будто оказался в каком-то там Кишиневе. Ужасно было слышать это беспомощное стенание, особенно на идише».

Лицо Габриэля нахмурилось при передразнивании Яиром старика.

«Старики не могут быть предметом для насмешек, – сказал он Яиру, – они, и Шульманы, и многие другие, такие, как они, любят Израиль по-настоящему, они готовы душу отдать тебе в то время, когда ты спасаешься у них от преследования чужеземца. Стакан чая, который ты выпил, это стакан чая истинной еврейской любви. Ты понял? Во всем мире нет для тебя такого напитка. Это наша амброзия, нектар, который готов для нас в любом еврейском доме и только в еврейском доме, запомни это, Яир!»

Затем обратился к нам с Аароном, расследуя каждый наш шаг в столкновении с британцами, явно испытывая гордость нашими действиями.

«Какой урок можно извлечь из этого случая?» – спросил он.

«Не надо было нам так близко подходить к лагерю», – винил себя Аарон.

«Нет, – сказал Габриэль, – вовсе не это главный урок.

Мы явно не поняли, куда он клонит.

«Главный урок состоит в том, что можно остановить британцев, как любого другого человека. Британец, как любой человек, испытывает в душе страх, когда ему отвечают огнем. Британец не хочет умирать, и он моментально поджимает хвост и убегает в свой лагерь точно так же, как арабский пес, когда в него швыряют первый камень. Вот, главный урок!»

Родители, вообще, относятся к трагикомичной породе людей. И это свойство особенно проявляется на так называемом «родительском собрании» в учебном заведении. Трагично упорное желание родителей сделать из ребенка то, что они не сумели сделать из себя самих. Комичны же отчаянные попытки доказать учителям, что их чадо – нечто из ряда вон выходящее, надо лишь только это открыть. К большому сожалению, нет в нем ничего выдающегося, как и не было у тех, кто привел его на свет. Но родители не готовы с этим смириться. И всю ответственность за то, что гениальность их отпрыска не открылась широкой общественности благодаря оценкам в табеле, они возлагают на учителя. По сути же, эта отчаянная война с учительской во имя дорогого дитяти ведется против законов генетики, которые тверды, как железо, и не поддаются никакому изменению. Но это им неизвестно, или они не хотят об этом знать. Отсюда непонимание и столкновения родителей с учителями во время их встречи.

Все это я вспоминаю в связи с родительским собранием, состоявшимся в гимназии перед окончанием седьмого класса, которое должен был вести господин Тирош, как наш классный руководитель, и представить отчет о наших успехах родителям. Из-за болезни Карфагена, такой отчет не был дан в середине зимы, и только из оценок преподавателей по разным предметам можно было сделать общий вывод. Затем была мобилизация на национальную службу, и снова была отложена встреча родителей с классным руководителем. У директора гимназии доктора Розенблюма не было иного выхода, как использовать последнюю возможность до окончания учебного года и – пусть с опозданием – назначить это собрание.

За несколько дней до собрания мы сгорали от любопытства, какое впечатление на наших родителей произведет господин Тирош при первой встрече. Нам не терпелось узнать, как проведет Габриэль это педагогическое плавание, чтобы не сесть на мель перед родителями, как это было с другими преподавателями. Мы помнили их лица после встреч с отцами и, особенно, матерями, которые осыпали их обвинениями без всякой жалости. А ведь господин Тирош был самым молодым из «воспитателей», и нас беспокоило, что его авторитетный тон особенно не придется по вкусу родителям, каждый из которых считал такой тон своим личным приоритетом. Но главное наше любопытство было направлено вовсе на иную вещь: увидят ли наши родители величие души господина Тироша, которая в значительной степени определила наши судьбы в течение одного года? Произведут ли на них то же впечатление, что и на нас, по сути, в течение часа, зеленые глаза, которые приковали нас к его воле?

Мы так и не уговорили Габриэля – рассказать об этом собрании, а все, что нам удалось узнать, мы выведали у родителей. И у них было одно лишь желание выразить то сильное впечатление, которое он на них произвел.

«Ребенок в порядке», – коротко сообщила моя мама отцу, вернувшись с собрания.