«Умереть просто так, не отдавая себе отчета в опасности? Да ведь это просто глупая смерть», – стоял на своем Дан.
«Я бы хотела так умереть», – ответила ему Айя.
После этого погрузилась глубоко в море размышлений, в котором долго плыла под водой, чтобы вынырнуть далеко от места погружения.
«Оторванная рука долго не даст мне уснуть», – обронила она неожиданно и прикрыла глаза, словно стараясь изгнать видение колышущейся руки.
И тут обратился к ней Габриэль со всей мягкостью, на которую был способен:
«Смотри, Айя, мы живем в мире, где необходимо отсекать некоторым руки, чтобы руки других могли двигаться в покое. Нет выхода. Или ты предпочла бы видеть оторванные руки твоих братьев и сестер?»
«Какой мир, какой мир!» – бормотала она, опустив голову.
«Спокойная ночь прошла над Рехавией», – удовлетворенно сказал Дан.
Глава девятнадцатая
1
Не знаю, откуда Габриэль получил сведения об одном из домов в Верхней Лифте. На чем-то, вероятно, основывались его подозрения о людях, собирающихся в этом доме. Во всяком случае, он приказал мне и Айе установить наблюдение за домом, снабдив нас своим полевым биноклем. Первым делом, он установил место наблюдения. Это была скала, на которой удобно было сидеть, в конце сосновой рощи на территории дома престарелых. Дом этот функционирует и сегодня, принимая посетителей со стороны западного шоссе, идущего из города. Место это подходило еще потому, что сразу за оградой дома начиналось арабское село, а в краткие минуты отдыха можно было положить бинокль на ограду.
Обитатели никогда не доходили до этой скалы, а работникам дома престарелых просто не было чего делать у ограды, поэтому мы никому не мешали. Роща тоже была забытой и старой, и в течение трех дней наблюдения была нам доброй защитой. Мы приходили туда сразу же после занятий в школе и уходили с наступлением темноты. Каждый из нас не отрывался от бинокля в течение получаса, а следующие полчаса записывал результаты наблюдений, диктуемые напарником. Так мы сменяли друг друга и вели педантичное наблюдение в течение послеполуденных часов. Габриэль велел нам отмечать, насколько это возможно, характерные особенности каждого приходящего в тот дом. Мы должны были выяснить, существует ли охрана вокруг него, и если да, то каким образом она осуществляется, и вообще выразить свое мнение относительно других деталей, которые сегодня мне уже трудно припомнить. Но очень четко запомнилось указание Габриэля, выражаемое в высшей степени сухо: «выглядеть как парочка, которая занята чувствами друг к другу и не обращает никакого внимания на все, что происходит вокруг, вне рощи». Слова эти вызвали во мне одновременно стыдливый трепет и тайное наслаждение. Еще я помню, что гордость моя была несколько ущемлена, когда я спросил Габриэля, почему в утренние и ночные часы не ведется наблюдение, и получил ответ, что остальные ребята из нашей группы ведут беспрерывные наблюдения утром и ночью. Меня это обидело, ибо ночью невозможно следить в бинокль, а надо приблизиться, насколько возможно, к дому, и это было поручено моим товарищам, а не мне.
Через три дня мы собрались вместе. Тогда и была решена судьба некоторых посетителей дома, которые были, несомненно, более высокопоставленны, чем те два крестьянина, встреченные нами в Крестовой долине. Но вначале я расскажу о моих беседах с Айей во время тех долгих часов наблюдений в тени ограды и сосен, ибо именно эти беседы, а не память самих наблюдений, заполняли мое сердце еще многие дни.
2
На второй день нашего послеполуденного дежурства, я взял бинокль их рук Айи, которая жаловалась, что ее полчаса были ужасно скучными. В этот день свирепствовал хамсин, и, вероятнее всего, жара повлияла на активность в доме, которую мы уже отметили в первый день, и как бы парализовала обычную суету вокруг него. Я скрупулезно следил за домом в бинокль, но не отметил ни одной живой души, кроме пса, который лежал у каменной ограды, высунув влажный язык, хорошо видимый в объектив. Время тянулось без единого важного изменения, и поэтому я не смог сдержаться и начал разговор.
«Ты все еще размышляешь о будущем нашей компании?»
«Разве можно об этом не думать?»
«И тебе оно видится таким же безотрадным, как зимой?»
«Предельно безотрадным»
«Почему?»
«Все то же, что было».
«Как это так? Разве ты не видишь, что мы идем вперед по новому пути, который нам даже не снился?»
«Быть может, вы продвигаетесь. Я же остаюсь на месте. Никаких продвижений в моей жизни нет».
Голос ее был настолько тих и печален, что я оторвал взгляд от бинокля и взглянул на нее со стороны. Я бы отдал все, что мог, чтобы на лице ее появилась счастливая улыбка, и потому продолжил разговор:
«Айя! Разве ты не чувствуешь, что окружена любовью?»
«Любовью?» – кинула она на меня дикий взгляд. – Чьей любовью?»
Я поглядел на нее долгим взглядом, как еще никогда не смотрел на нее, и произнес, как бы прямо из сердца:
«Моей».
Она потрясенно посмотрела на меня, как человек, не верящий своим ушам, или посчитавший это шуткой.
«Не может быть! – медленно и потрясенно выдавила она. – Не может быть!»
«И ты не чувствовала этого все последние дни?»
«Нет. Я всегда была уверена, что между нами существует лишь настоящая дружба».
Я чувствовал, что она говорит искренне. Я помнил, что то же самое она говорила мне раньше. Тогда мне стало ясно, что кроме дружбы, мне нечего ожидать. Я не мог скрыть огорчения. Я жалел о своем признании, таком быстром и неудачном, лишившем меня надежды, которую я так долго вынашивал в сердце, и разбившем в осколки хранимую мной иллюзию. Она это почувствовала, и тоже смотрела на меня с огорчением, словно извиняясь за то, что натворила. Я решил выбраться из неловкой ситуации, и уткнулся в бинокль.
«Записывай, Айя, – обратился я к ней, стараясь придать голосу сухость и деловитость, – два человека в одежде цвета хаки входят в дом. Не забудь записать точное время».
«Два человека в одежде цвета хаки, – медленно записывала Айя, время три часа тридцать пять минут».
Но голос ее не фальшивил, как мой, а оставался, как прежде, тихим и печальным. На секунду оторвавшись от бинокля, я бросил на нее мимолетный взгляд.
«Айя, – постарался я придать своему голосу мужские отеческие нотки, – оставим этот разговор. Я знаю, что говоришь от чистого сердца, в котором нет ко мне ничего, кроме дружбы, да будет так. Забудь все, что я сказал… Один из двух людей вошел в дом. Человек очень высокого роста вышел из дома и направился в село. Записывай».
«Человек этот, кажется, является посыльным. Он слишком часто приходит и уходит, – сказала Айя, отмечая это карандашом в блокноте. – Ты не перестанешь со мной встречаться и беседовать, верно? Ты ведь единственный человек, с которым я могу говорить по-настоящему. Пожалуйста, не лишай меня этого… Не оставляй меня».
Я чувствовал, что не смогу устоять перед ней, и от ее осторожной просьбы защемило сердце. Оставить Айю? Господи, Боже мой! Да смогу ли я вообще когда-нибудь ее оставить?
«Я буду с тобой рядом все время, которое ты мне позволишь», – прошептал я, чувствуя, как слезы предательски выступают у меня на глазах. Я торопливо приник к биноклю, увлажнив окуляры так, что ничего нельзя было в них увидеть. Руки мелко дрожали. Я слышал тяжелое дыхание Айи. Не надо было глядеть на нее, чтоб ощутить, что и она была в сильном волнении.
«Смотри, – сказала она после молчания, – снова я тебе сделала больно… Но мое положение не лучше твоего».
«Что ты сказала?» – спросил я, прижимая бинокль к глазам, из боязни, что слезы не высохли.
«Я в таком же, как ты, положении, – сказала она низким взволнованным голосом, – но я люблю человека, который лишь оделяет меня дружбой».
От неожиданности бинокль чуть не выпал из моих рук.
«Кто он, этот человек?»
