«Что же будет сейчас?»

«Вы должны решить. Вернее, выбрать одно из двух. Продолжать оставаться в «Хагане» и выполнять все ее указания. Это наиболее подходит к мнению всего еврейского анклава, и, вероятнее всего, соответствует желанию ваших родителей и учителей».

При упоминании «родителей и учителей» насмешливое выражение выступило на лицах Дана и Аарона. Это явно уязвило их самостоятельность.

«А какова вторая возможность?» – спросила Айя.

Габриэль молчал. Видно было, что он изо всех сил старается не решать за нас нашу судьбу. Затем произнес коротко равнодушным голосом, в котором не было ни капли соблазна:

«Вторая возможность – действовать вне рамок «Хаганы», вне политики сдерживания».

«Под вашим командованием?» – продолжила вопрос Айя.

«Как было зимой», – ответил Габриэль.

Слово «зима» вызвало во мне острую ностальгию. Я различил запах дождя, падавшего на нас у подножья Наби-Самуэль, смешивающийся с запахом травы, которую мы топтали на берегу ручья Сорек.

Дана ответ Габриэля явно не удовлетворил, и он решил уточнить:

«Собираетесь ли вы продолжать учения или уже выйти в бой?»

«Не беспокойся, Дан», – улыбнулся ему Габриэль, и я вдруг подумал, что это первая его улыбка после долгого времени.

«Я-то для себя решил! – сказал ему Дан с абсолютным удовлетворением. – Я с вами!»

Он оглядел нас всех, как человек, который уверен, что все мы с ним согласны, и добавил:

«Полагаю, что наше решение ясно!»

«Нет! – сердито отреагировал Габриэль. – Я бы хотел это услышать от каждого в отдельности, а также сомнения и возражения каждого, чтобы ответить на них перед тем, как вы примете решение».

«Для меня, – заявил Аарон, – все решительно ясно».

«И для меня», – ответил я, не медля, чтобы не выглядеть колеблющимся, но не с той безаппеляционностью, которая отличала Дана и Аарона.

Тут наши взгляды обратились на Яира и Айю, которые выглядели печальными и погруженными в размышления.

«Если по правде, – сказал Яир, – я присоединяюсь к вам, но не с большой радостью».

«Тут и нет места большой радости, – обратился к нему Габриэль с пониманием. – Мы потеряли возможность действовать в большом масштабе. Мы потеряли возможность действовать от имени всего народа, всех его учреждений и лидеров по рецепту «Хаганы». И теперь мы вынуждены заниматься частными делами, к огорчению всего еврейского анклава, во имя которого мы вышли на тропу войны. Положение тяжкое, даже очень тяжкое!»

И тут он обратился к Айе:

«Может быть, ты хочешь все взвесить. Ты не обязана решить сразу же!»

«Я уже решила, – ответила она, словно бы медленно подбирая слова, – и все же не могу воздержаться от некоторых размышлений».

«Может, ты поделишься ими с нами?»

«Да, – сказала она, – вот, мы снова даем клятву, и забываем, что давали клятву «Хагане» всего лишь несколько месяцев назад. И тут я подумала: сколько еще клятв в будущем мы будем нарушать?»

Лицо Габриэля побледнело.

«И еще, – добавила она, с трудом выдавливая слова, – может, потому, что я девушка, мне несколько претит эта мысль… убивать, и как убивать, и как быть убитым другими, как будто в мире нет никого, кроме убийц и убиваемых».

Дан и Аарон с недоумением посмотрели на нее.

«Когда мы вернемся в гимназию», – спросила она Габриэля, как бы прося у него защиты, – когда мы услышим урок истории, подобный тем урокам в прошлом, который вы давали нам от звонка до звонка?»

И тут Габриэль дал ответ, который я и Яир не забудем до конца своих дней.

«Время учить историю, и время – ее творить! – отчеканивал он слово за словом. – Время – толковать факты, и время – их создавать! До сих пор мы толковали факты. Настало время их создавать!»

Я вгляделся в его лицо и увидел на нем «разводное свидетельство», которое он давал преподаванию. Об этом говорила напряженная решительная складка между его губами и подбородком. Он был великим учителем, но перешел от разъяснения материала к руководству действиями. Думая сегодня о нем, я склоняюсь к тому, чтобы определить его, как практического историка, в отличие от кабинетных, не отрывающихся от стола, знающего связь между первоисточниками, описывающими прошлое, и настоящим, требующим боевых действий. А иногда приходит мне на ум другое определение: вооруженный пророк. Так или иначе, он невероятно далек от старичков-коллег, с которыми сидел в учительской, и еще более далек от молодых учителей наших дней, которые лечат худобу их душ и пророчеств ложкой рыбьего жира педагогики, получая за это академические степени. Я всегда ненавидел эту пастеризованную педагогику, лишенную микробов неверия и веры, гладкую, как щеки евнуха, от рождения, уверенную, что является средством спасения вот уже сто лет.

Каждый раз, когда я слышу, насколько ныне учитель не влияет на учеников, я размышляю о Габриэле, и тоска снедает мою душу. Те, кто насмехается над профессией учителя, не знают, кем он может быть для ученика, и какая удивительная сила может течь по линиям высокого напряжения от кафедры к ученической скамье! Но для этого учитель должен быть выше всякой методики, не по званию, а по характеру.

Габриэль приказал нам выйти из «Хаганы», но не сразу всем, чтобы не вызвать подозрение в сговоре, а по одному, с небольшими интервалами. Естественно, не открывать истинную причину ухода. По сути же, мы вообще не объявляли об уходе, а исчезали тайком. В конце концов, мы были рады тому, что наше исчезновение не вызвало особого внимания, быть может, потому, что в эти дни вся рота «связных» вернулась к занятиям в гимназии, согласно приказу, и деятельность в «Хагане» уменьшилась, чтобы дать ученикам нормально завершить учебный год и предотвратить полный распад школьных рамок.

Мечты Айи слушать снова уроки истории Габриэля Тироша осуществились. Ей, как и многим из нас, семиклассников, надоело безделье, мы соскучились по ежедневной учебе, по домашним заданиям. Мы даже были согласны с тем, что времени для развлечений оставалось все меньше. Вообще, я вдруг понял, что стремление к серьезной деятельности, которая может заполнить собой жизнь, стало для нас важнее поиска удовольствий.

Лишь тот способен достойно заниматься делом, требующим полной отдачи, всех душевных и физических сил, кто смолоду готов к нему. А развлечения, от которых ждешь столько приятного, занимают, как правило, не так уж много времени. Как это не странно на первый взгляд, молодежь благодарна тому, кто не оставляет ей даже одного часа для бездеятельности.

Однако мы вернулись на школьные скамьи, уже не такими, какими их покинули. К огорчению учителей, взросление привело и к определенному ослаблению интереса к учебе. И не то, чтобы мы манкировали учебой и приготовлением домашних заданий. Казалось, в нашем отношении к учителям появилось пренебрежение, словно уровень резко снизился и лишил их истинного авторитета.

Быть может, это случилось потому, что ученики столкнулись с военной субординацией, которая была намного жестче школьной. А может оттого, что им довелось участвовать в событиях, более важных, чем учебные предметы.

Я же это объяснял по-своему. Дни и ночи, которые мы проводили вне семейных и школьных рамок, сделали из нас «сабр» со всеми их признаками и оттенками. И на фоне культового отношения к «сабре», уроженцу и защитнику еврейской Палестины, особенно ярко проявлялась «галутская» психология учителей, и стена отчуждения между нами и ними становилась все непреодолимей. Мы вернулись в те же классные стены с множеством новых выражений, острых словечек, опытом влюбленностей и мужества, о котором рассказывали нам старшие товарищи, и встретили пожилых евреев, которые проповедовали нам устаревшие правила морали старыми голосами. Можно было заранее себе представить результаты этой встречи.

Так что работы у Габриэля Тироша было невпроворот. И главным его делом было задержать агрессию, направленную против доктора Шлосера, господина Дгани, Карфагена и других учителей. Сам он ничуть не пострадал от нашего «сабрского» пыла. Наоборот, к его образу воспитателя присоединился ореол командира «Хаганы». И хотя рота не успела почувствовать его командирскую руку, никто из учеников не забыл тот неожиданный таинственный вечер, когда, стоя перед ним по стойке «смирно», они были приняты в его роту.