«Смотри, Айя, – мягко обратился он к ней, – это ведь лишь мнение поэта».

«Но вы ведь все им страшно воодушевились?» – прервала она его.

Тут он посмотрел на нее прямым сильным своим взглядом, поймав ее глаза зеленым лассо своих глаз, так, что она не могла уклониться.

«Сам факт, что ты находишься тут, среди нас, – отсекал он слово за словом, – доказывает, что у нас есть свое мнение о ценности женщины. Если тебе кажется, что мы относимся к тебе с пренебрежением, то в этом отношении ты должна, вне сомнения, успокоиться».

«Я не то имела в виду, – пробормотала она, – но давайте оставим это…»

Кажется, она почувствовала, что из-за нее испортился праздник, и пыталась исправить ситуацию.

«Пожалуйста, обратилась она к Габриэлю, – прочтите нам другое стихотворение… Или что-нибудь из прозы… Стихи меня слишком волнуют».

«Можно, – сказал он явно с облегчением, – прочту я вам главу из романа Жаботинского «Самсон».

Это было первое знакомство с романом, который определил судьбу многих юношей в стране Израиля. Почему-то роман не был включен в список рекомендованной литературы руководством гимназии. Но Габриэль Тирош, в отличие от учителей по литературе, считавших во все годы нашей учебы, что книгу эту отвергает общественное мнение, видящее в нем неудобную для него пропаганду, выступал ее пламенным защитником. Этот запрет не мог устоять перед волной погромов, которые показали, насколько велика правда этой книги. То, что отвергали умеренные сионисты и уроженцы рассеяния, воспитанные на страхе перед иными народами, приближало сердца израильской молодежи к идее вооружиться в преддверии настоящего большого столкновения. Завещание Самсона пылало в сердцах молодых лисят. Спустя много лет мой товарищ, который окончил офицерские курсы Армии обороны Израиля, рассказал мне, как на выпускном вечере молодые офицеры вывесили на стене зала, перед глазами всех, одну лишь строку из завещания судьи Самсона, написанного Жаботинским – «Собирайте железо, изберите царя и учитесь смеяться». Именно эти слова были тогда прочитаны Габриэлем.

Завершив чтение, он удивил нас жестом, сближающим сердца, которого мы от него не ожидали: извлек из ящика своего большого стола рюмки и плоскую бутылку.

«Давайте, немного выпьем».

Налил всем и поднял рюмку.

«За дружбу! – произнес он тост. – За дружбу боевых товарищей!»

Сейчас мне предстоит описать одно из самых печальных событий в моей гимназической жизни: вечер, который мы, начиная с пятого класса, устраивали на Пурим и Хануку. От этих вечеров мы получали такое удовольствие, какое только можно получить на празднике в компании одноклассников. Нам разрешали гулять после полуночи, руководство гимназии закрывало в этот вечер свои строгие педагогические глаза, разрешая то, что весь год запрещалось. Первая половина вечера была официальной, праздничной, на которой классный руководитель произносил речь перед нетерпеливыми слушателями. Выставлялась стенгазета, разыгрывались одноактные пьесы. Вторая половина вечера, которую опять же нетерпеливо дожидались все, начиналась после того, как все взрослые предоставляли зал в наше распоряжение. Стулья, скамейки, кафедры и остальные школьные предметы быстро убирались в угол, и в центре зала возникала, поблескивая паркетом, площадка для танцев. В начале отдавали долг танцам народным и халуцианским – «Оре», «Польке» и «Краковяку», чтобы показать, насколько гимназическая молодежь не во дворцах воспитывалась. Но затем, в более поздний час, уже нельзя было таить шило в мешке, появлялся патефон и настоящие танцевальные пластинки. Молодые мужчины вели своих подруг в ритме вальса, танго или других бальных танцев, популярных в те дни, названия которых вылетели у меня из головы. Я-то в это время стоял у стены, ибо не умел танцевать. Когда одна из девушек предложила научить меня танцевать, я отказался, боясь сгореть от стыда.

Это был вечер, организованный нашим седьмым классом на Пурим. Предшествовали ему шумные выборы главной комиссии по подготовке и нескольких подкомиссий, которые мобилизовали всевозможные таланты для этого большого и разнообразного представления. Готовили маски, карикатуры, заучивали наизусть тексты. Девушки, которых молва считала знатоками в деле угощений, начали обходить магазины, покупая напитки, шоколады, торты и прочие заманчивые кондитерские изделия. То тут, то там, во время перемен ухо улавливало взволнованные обсуждения ученицами класса нарядов, какие следует одевать и какие не следует ни в коем случае. Атмосфера была наэлектризована радостными ожиданиями, и некоторые из учителей считали, что если так будет продолжаться, следует закрыть гимназию до завершения вечера, после чего можно будет возобновить нормальную учебу. Те, которые отнеслись к предстоящему празднику с открытой враждебностью, были наказаны тем, что их на вечер не пригласили. Те же, отношение которых к событию было снисходительным и даже отеческим, удостоились пригласительного билета, украшенного классными художниками. Естественно господин Тирош принадлежал к последним, и как классный руководитель, и как учитель, который при всей строгости соблюдения правил учебы, понимал и наши чаяния.

Пригласительный билет он получил в тот час и в том месте, в котором не получил ни один учитель – на стрельбище, за день до вечера. Ехали мы туда на автобусе до мошава Атарот, и сошли с него в районе холмов, восточнее мошава. После того, как мы изрешетили «священников» пулями, извлекла Айя из кармана билет и торжественно вручила его Габриэлю.

Все мы от души смеялись этому церемониалу вручения, сопровождаемому глубоким поклоном, как будто Айя выполняла некую роль при царском дворе.

«Велика ваша милость, госпожа, – ответил ей Габриэль, полностью войдя в предложенную ему роль, – разрешите ли вы мне великодушно вытереть руки, державшие оружие, перед тем, как я коснусь вашего приглашения?»

Изящным жестом он извлек из кармана желтую тряпицу, словно это был шелковый платок, стер пятна масла с пальцев и принял билет тоже с низким поклоном. Смотрел я на них, ощущая, насколько они подходили друг другу в своем аристократизме, но все же это была игра. Оба играли роль в неком рыцарском спектакле, близком их сердцам. Оба с легкостью исполняли старинные жесты уважения, которых уже не существовало в реальности, очарованные теми прекрасными временами, навеки ушедшими из мира.

Когда девушки появились в нарядных платьях, я понял, что мы уже не в пятом или шестом классах, когда маленькие девочки старались выглядеть женщинами. Ткань, искусно собранная, местами сжатая, местами распущенная по фигурам, подчеркивала зрелость. Я почти не узнавал моих соседок по классу, ребячливых, растягивающихся на школьных скамьях от скуки или усталости, дрожащих, когда учитель задавал им неожиданный и трудный вопрос, от которого они застывали, как загипнотизированные. И вдруг они вытянулись в рост, выпрямили спины и показали всем то, что можно показать. Без всякого колебания, которое отличало их поведение в классе, они двигались от одной группы парней к другой, ловя глубиной несколько затуманенных от внутреннего пламени глаз, обожающие взгляды. В этой их затаенной ловле проступала та цельная и зрелая красота, которую пытаются заполучить в свои сети создатели реклам. До этого вечера я не отдавал себе отчета, какая сила скрыта в талии платья. Но когда появилась Айя с подругами в этих нарядах, я осознал, что они понимают в жизни гораздо больше нас, ребят. Я видел, что здесь выступают не простое украшательство и щегольство, а настоящая женственность, с помощью которой привлекают приглянувшегося парня. Я понял, что платье по фигуре не является роскошью, а тем, что предназначено для существования пола.

Часть из присутствующих явилась в масках и карнавальных костюмах, но это еще не был обязательный для современных пуримских карнавалов набор. И тут можно было различить стремления души каждой девушки. Среди них не было видно одиноких, а почти каждая появлялась в сопровождении кавалера, и все вместе они представляли феерическую картину, взятую из истории, литературы, окружающей жизни. Шествовал Гарун-Аль-Рашид, на руке которого повисла Шехерезада, нарядившаяся помидором. Два парня, взявшие на себя роли Антония и Юлия Цезаря, сопровождали Клеопатру. Другая девушка, отличающаяся математическими способностями, оказалась более смелой, нарядившись девицей легкого поведения Наной, героиней романа Эмиля Золя.