Помню, как он разбирался с каждой жалобой учителей ему, как классному руководителю, как выгонял виновных из класса и впускал только после того, как они приносили извинения тому или иному учителю. Я удивлялся, откуда он берет силы педантично разбираться с каждым случаем, ведя тщательные записи в своем блокнотике и отмечая меры наказания, в то время как я знал, что главные свои силы он отдает другому делу. Меня изумляло, с каким упрямством он старается добиться от нас отношения к его коллегам точно такого же, как к нему, вероятно, не зная, что произношение ими ивритских слов с ашкеназско-идишским акцентом было достаточно, чтобы вызывать наши усмешки и отдалять их от нас. В период «бури и натиска» они проявляли близорукую умеренность, не видя, что на их глазах происходит революционное изменение манеры поведения. Они относились к нам, как к молодежи, воспитывающейся в каком-то европейском интернате, далеком от пустыни, хамсина и крови. Все, что они нам говорили в этот период стрельбы и поножовщины, исчерпывалось выражениями типа «Мудрецов изречения несут покой и излечение» или «Когда я ем, я глух и нем», с которых, казалось, сочилось чистое оливковое масло. Сегодня я размышляю о них с пониманием и милосердием. Они пытались сохранить старомодную культуру и уважение в окружающей нас пустыне. Но не сумели они понять, что молодежь, сидящая перед ними стоит перед экзаменами, стократ более тяжкими, чем экзамены по литературе и грамматике, и не чувствовали, что это вовсе не молодежь, готовящаяся поступить в университеты Швейцарии и Германии. И понял это лишь один Габриэль Тирош, хотя был выходцем из Берлина. Именно он, чужеземец, служил нам образцом и примером личности, которая стоит у истоков преобразования страны Израиля.

Мы не спрашивали, где он достал пистолеты и патроны, которые в один из вечеров раздал нам. Мы поняли, что он где-то их купил для нас, ведь до этого собрал с нас деньги. И еще мы поняли, что покупка оружия связана с теми его таинственными поездками в канун субботы за город, в место, которое стало нам известным спустя много времени. Мы уже были научены не допытываться у него ни о чем, и уважать его молчание.

«Отныне у вас есть ваше личное оружие. Следите за ним, как положено».

Он дал нам несколько указаний относительно хранения оружия, чистки и смазки. Со священным трепетом получили мы из его рук эти твердые и блестящие орудия защиты и нападения. Свой пистолет я спрятал в старом толстенном словаре русского языка, вырезав его нутро, и заложил на самый верх книжного шкафа, где, я был уверен, до него никто не дотянется. Мой отец, который не меньше отца Аарона был фанатиком иврита, поклялся мне, что рука его не коснется этого словаря. Я полагался на эту клятву. Опасался лишь матери, которая могла это обнаружить, ибо несколько раз в году вытаскивала книги из шкафа, чтобы их проветрить. Но у меня с мамой были такие отношения, что я мог бы спрятать в доме пушку, объяснив, что это для меня важно. Патроны я завернул в бумагу и спрятал в ящике моего письменного стола, где был такой беспорядок, что там ничего нельзя было найти. Снова я должен отметить водораздел между зимой и весной, когда мы проходили занятия по обороне, от абсолютно нового периода, когда, наконец, дано было нам сделать то, о чем давно мечтали, атаковать врага нашим оружием. Но прежде я расскажу один эпизод, который сейчас вспомнил.

Доктор Розенблюм, который понимал, что творится в наших душах, больше, чем его коллеги, не хотел перейти к занятиям без того, чтобы празднично отметить период нашей короткой мобилизации вне школы. Для этого он решил организовать встречу с нами всеми и произнести похвальную речь нашей службе на благо нации, чтобы мы, не дай Бог, не подумали, что руководство школы и учителя видели в нашем отсутствии на занятиях уклонение от учебы. Выяснилось, что этот старый человек, несмотря на то, что далек был по возрасту и воспитанию от нашей юности, был весьма чуток к нашим сердцам, жаждущим, чтобы кто-то хоть как-то оценил те ночи на матрацах, даже если служба была не бог весть что.

«Наши бойцы вернулись с фронта, – начал он свою речь, подмигнув нам, как тот, который в курсе, что нет здесь бойцов, и не было фронта, – вернулись на более скромный и менее опасный фронт, фронт учебы. Тут нет выстрелов, лишь звонки на перемену, нет черных рамок, только красные линии, подчеркивающие ошибки…» Все мы улыбались от удовольствия, ибо говорил он с юмором, размягчающим сердца и, главное, понимание сквозило в каждой фразе его речи.

Затем он открыл нам, что ему известны в мельчайших деталях все наши дела в дни службы, и не скрыл мнение командиров о нас и о том, как мы выполняли их приказы.

«Я слышал хорошие отзывы о вас, и я горд вашими успехами».

И тут его слова повергли меня в сильное смятение.

«Также слышал я небольшой рассказ о мужестве двоих из вас, юноши и девушки, которые не прервали выполнение задания, несмотря на то, что несколько хулиганов-арабов угрожали им палками и кнутами».

Шепотки любопытства пробежали по рядам ученикам, усиливаясь с минуты на минуту.

«Юношу стегнули кнутом по спине, и он был ранен, потерял много крови, но он выполнил приказ и показал нападающим образец мужества, которое долго не забудется, – он и девушка на мотоцикле ринулись прямо на хулиганов и продолжили выполнение приказа»

Я вообще стеснялся, когда обо мне говорили публично, будь это хвала или хула. Я и представить не мог, что слух об этом случае дошел до руководства гимназии. Я глядел на Айю и видел, как изумление появилось на ее лице и покраснели щеки. Дан, сидящий рядом с нами, взглянул на меня, как бы говоря, что он об этом никому не говорил. Лишь позднее выяснилось, что госпожа Надя Фельдман не только разнесла все это, но и потребовала от директора объяснений. Доктор Розенблюм проявил себя, как настоящий мужчина, и объяснил ей, что ее дочь вместе со своим напарником вели себя, как требовала от них «Хагана». Она этим не удовлетворилась и обратилась офицеру полиции – еврею, старому своему знакомому, но тот сказал, что лучше всего об этом деле помалкивать.

Доктор Розенблюм не назвал наших с Айей имен, но наши покрасневшие лица были достаточным свидетельством для сидящих вокруг нас, и на перемене все стали нас поздравлять. Ученики младших классов шли за нами толпой. Все это виделось мне шумным и ненужным преувеличением.

Ожидало меня рукопожатие Габриэля, на которого я наткнулся случайно, спускаясь по лестнице со второго этажа школы.

«Видишь, мой выбор был удачным», – сказал он мне тихо и быстрым своим шагом прошел мимо.

Теперь мы подошли к главному, во имя чего были подготовлены Габриэлем: стать охотниками на тех, кто охотился за нами.

Поля нашей охоты растянулись вокруг западных кварталов Иерусалима, на холмах западнее Санхедрии, Тель-Арази и Ромемы, до границы еврейского анклава в Гиват-Шауле, Бейт-Акереме, Байт-Ва-Гане и, далее, через русло ручья, спускающегося в Крестовую долину, до Рехавии и Шаарей-Хесед. Целью Габриэля было следить за дорогами, ведущими из ближайших арабских сел в эти кварталы, чтобы упредить любого, который пробирается сюда, чтобы вести стрельбу или швырять бомбы.

Но пока это был первый этап. Когда же мы наберемся достаточно опыта ночных засад, обещал нам Габриэль, начнем устраивать их на околицах арабских сел, и попытаемся «уничтожить змей прямо на выходе их из нор». Третьим решающим этапом будет ночная акция: вторжение в арабское село, являющееся гнездом убийц и уничтожение их в их же домах.

Габриэль предупредил нас о тройной опасности – от полиции, от бойцов «Хаганы», которые могут нас принять за арабов, и от самих арабов. Он напомнил нам все те правила движения в ночи, которым обучал нас зимой. Уже в первых ночных походах выяснилось, что мы ничего не забыли, и радовались умению наступать особым образом на разный грунт, получая беспрерывный ток от подошв, ступающих то по стерне, то по щебню, издающему шум, то по острым выступам или гладким участкам скал. Невысокие ряды кустов виноградника расступались перед нами и смыкались за нашими спинами. Колючки царапали нашу одежду сухими царапинами протеста. Темные громады деревьев и скал внимательно изучались нашими острыми взглядами. Снова мы стали гражданами ночного царства.