Приближалась полночь. Громкие голоса утихали, взрывы хохота все более слабели, уступая место какой-то тихой праздничности, которая все более захватывала пространство зала. Как на прежних вечерах я хотел всем показать, что не нуждаюсь в танцах и могу развлекаться без них. Сидел большую часть времени у стола, пробуя все, что там было, запивая куски торта всяческими напитками, только чтобы занять себя и показать, что я вовсе не умираю от скуки. Но, по сути, я следил с ревностью и завистью за танцующими парами. Я глядел на Айю, которая танцевала без устали, и на парней, которые охватывали ее талию с осторожностью, с какой прикасаются к хрупкому сосуду. Я исходил невидимыми миру слезами. Неожиданно заметил, что и ее глаза печальны и лицо бледно. Я подошел к ней и спросил, как часто ее спрашивал: «Что с тобой, Айя?»

«Ничего», – ответила она.

«Погляди, как они все на него набрасываются… С какой грубостью! Танцует Габриэль хорошо. Но, думаешь, он умеет водить?».

«Не знаю», – ответила она с затаенной болью, – я еще не танцевала с ним».

И тут я понял, что это действительно так: я не видел их танцующими.

«Почему бы тебе не пригласить его, как все это делают?»

«Он должен пригласить, если у него есть такое желание. Невозможно его заставить, как это делают эти…»

«А-а, – сказал я частично ей, частично себе, – я забыл, что приглашает мужчина». Незаметно оставил ее и подошел к Габриэлю. Не помню, что я сказал ему, но слова мои были встречены понимающей улыбкой.

Чуть позже я увидел его приближающимся к Айе и выводящим ее в середину зала. Это было танго «Ла Компарсита», звуки которого по сей день вызывают во мне трепет. Габриэль легко обнял ее, и она двигалась, отдавшись его рукам, подчиняясь ритму, с почти закрытыми глазами. Так и шла за ним до конца танца, до конца своей жизни.

Снова я поддался соблазну говорить о событиях до времени их свершения.

В эти минуты она выглядела погруженной в грезы, словно была загипнотизирована, почти не прикасаясь к полу, который, казалось, стелился под ней плавно исчезающим пространством. Что-то в ее и его внешности заставляло всех остальных танцующих не отрывать от них глаз. Вероятно, это было некое чудное понимание, властвующее над этими двумя существами. И невысокое женское тело вытягивалось, как растение в тени высокого мужского. И юная душа беззаветно отдавалась желанию более взрослой души.

Он часто повторял: держитесь подальше от шоссе. Предпочтительна проселочная дорога, а лучше всего – тропинка.

Затем описывал все недостатки шоссе. Оно блестит на солнце и притягивает к себе вражеского наблюдателя, озвучивает каждое прикосновение к нему подошвы любой обуви, наносит один за другим незаметные удары, накапливающиеся в ногах. В то же время на проселочной дороге земля мягка, пружиниста, бесшумна, не утомляет подошвы по сравнению с асфальтом, втягивает в себя звуки шагов, не разнося их по окрестности. Единственный ее недостаток в том, что она сохраняет следы проходящих людей.

«Но нет, – продолжал он, – дороги без недостатков – рытвин и ухабов, и кто хочет этого избежать, должен безвылазно сидеть дома и не двигаться по дорогам». Ненависть его к шоссе ощущалась в каждом нашем патрулировании.

«Лучшее, что ты можешь сделать с шоссе, вообще не ступать по нему. Можно лишь пересечь его, но с великой осторожностью, и больше к нему не возвращаться. Умение «осторожно пересекать шоссе» было нами использовано позднее, во время службы в армии. Приближались к ближайшему от шоссе укрытию, долго и придирчиво наблюдали за ним, затем стремительно пересекали его и вновь прятались в тени какого-либо укрытия. Эта глубокая подозрительность к шоссе вошла нам в кровь так, что и в городе мы уклонялись от него, предпочитая переулки предместий. Любимым занятием Габриэля было наблюдать из засады за шоссе. Дважды сидели мы под прикрытием насыпи у шоссе, на уступе скалы или на краю холма, безмолвно наблюдая долгими часами. После этого Габриэль задавал нам неожиданные вопросы: сколько машин проехало по шоссе, каких марок, сколько воинских или полицейских автомобилей, и к каким частям они принадлежали. Помню, однажды мы сидели у железной дороги и слушали перестук вагонных колес, которые проносились по мосту, под нами. «Сколько было вагонов?» – спросил Габриэль. Ответить мы не могли, ибо в темноте ночи не различались огоньки или просветы между вагонами. И тогда научил он нас считать вагоны по числу перестуков колес по стыкам рельс на мосту. Дважды он требовал от нас выбрать наилучшее место для атаки на проходящие по шоссе машины, и вместе с нами анализировал преимущества и недостатки наших предложений. Никогда он не жалел времени на объяснения и никогда сам не решал задачу, а выслушивал наши возражения и предложения. Не произнося ни звука, поднимал нас особым знаком и шел впереди нас много часов. Стоило кому-нибудь из нас кашлянуть или громко чихнуть, реакция его было свирепой. Помню, один раз Яир не выдержал и начал чихать во время ночного похода. Мгновенно была дана команда залечь. Лежали беззвучно несколько минут, боясь моргнуть глазом, затем долго ползли по земле. Каждый изданный звук наказывался долгим ползаньем.

«Жаль мне ваших молодых жизней», – говорил он, когда миновала мнимая опасность, – каждый чих, кашель или слово могут стать вашим последним звуком на земле».

Начали мы патрулирование с оружием, и опасность быть схваченными полицией, стала менять все наши привычки. Мы стали более осторожными, научились быстрым и острым взглядом оценивать окружающее пространство, с особой кошачьей мягкостью красться, не упуская, при этом, ни единой важной детали в пейзаже, различать угрозу в форме полицейского, или солдата или британских филеров в их полосатых пальто. Научились ощущать опасность со стороны случайно попадающихся нам в пути арабов – отличать старого крестьянина-феллаха, идущего за плугом и не замечающего никого вокруг, от сельского хулигана, готового тут же швырнуть в нас пару камней. Мы сразу выделяли особенно опасного типа – городского араба, чаще всего верующего христианина, обычно аккуратно одетого и смертельно ненавидящего нас. Мимо них мы проходили, подчиняясь четкому указанию – оружие не использовать, разве только по приказу, понимая, что мало шансов получить такой приказ, ибо Габриэль (так мы нередко полагали) дорожил оружием больше, чем своей жизнью. Он готов был ограничиться легкой дракой или исчезновением с места, лишь бы не отобрали дорогое оружие, находящееся в его руках. С большим разочарованием мы относились к тому, как он далеко обходил ватаги арабов, видимые издалека, или полицейские машины. Мы знали, что силой оружия, находящегося в наших руках, он мог вступить в смертельную схватку с теми же арабскими бандами или полицейскими и одолеть их, и удивлялись, насколько он осторожен, не решаясь нажать на курок. Мы никак не могли взять в толк, что нужно беречь оружие для решительного столкновения. «Учение есть только учение, – без конца повторял он, – и нельзя, чтобы при этом у нас обнаружили оружие и отобрали его. Вам следует хранить его до начала боевых действий. Не для того я дал вам в руки оружие, чтобы проверяли его силу на каждом арабе, швыряющем в вас камень или проклятие». И добавлял своим сухим юмором, хорошо нам знакомым: «Вы не ловцы собак от имени муниципалитета, стреляющие по каждому попадающемуся вам на пути обладателю хвоста». Этим он сдерживал нашу нетерпеливость, присущую юности, но все обвинения и разочарование время от времени прорывалось наружу.

«Зачем мы носим пистолеты?» – спросил я его однажды с откровенным разочарованием, после того, как мы обогнули двух курителей трубок, которые развели костер около воинского кладбища на горе Наблюдателей, и вид которых не понравился Габриэлю.

«Для того чтобы вы привыкли к самой идее, к прикосновению стали к вашим телам, к весу оружия, которое вы носите с собой».