«Да. Это было во время нашего патрулирования Тель-Эль-Поль».

«Сказал я вам, что наши военные занятия до вступления в «Хагану, не помешают делу, а помогут вам стать бойцами избранного, особого подразделения».

«Удивляюсь, – хлопнул Яир себя по лбу, – как не пришло нам тогда в голову спросить вас, принадлежите ли вы к «Хагане», «Сомневаюсь, получили ли бы вы ответ. Но вернемся к нашему делу. Это действительно была моя цель: сделать из вас бойцов особого подразделения «Хаганы», чтобы вы могли выполнять именно особые задания, когда будете призваны к этому»

«Кажется мне, что ваша цель была значительно шире», – сказал я.

«Ты прав, И сейчас пришло время развернуть перед вами планы. С избранными бойцами «Хаганы», какими вы теперь являетесь, можно говорить без всякой утайки. Вы ведь знаете, что уже давно я жду прихода «событий». Но я не хотел встретить их с пустыми руками, а приготовить оружие нападения, с помощью которого мы сможем доказать арабам, а если будет необходимо, и англичанам, кто в этой стране тот, кого надо бояться. До сих пор вы знали о моих планах. На связь же с «Хаганой» я не мог даже намекнуть, ибо это просто был мне запрещено».

Он замолк, взял трубку. Снова я увидел в лице Айи появление острого чувства неприятия к зажиганию трубки, и того затуманенного взгляда, который возникал у нее от запаха золотистого табака «Африкандер». Я мог поклясться, что она сейчас выйдет на балкон, как это уже было однажды, но на этот раз я не собирался выйти за ней, ибо не хотел пропустить ни одного слова Габриэля. И все остальные нетерпеливо ожидали, что клубы дыма поднимутся к потолку, а сам он вернется к важной для нас беседе.

«Я мог позволить себе подвергнуть опасности должность преподавателя истории, или частного человека по имени Габриэль Тирош. Но ни при каких обстоятельствах не могу подвергать опасности ротного командира «Хаганы». Представьте себе, что я ошибся в выборе, и кто-либо из вас проболтался о наших делах. Ясно, что в таком случае ущерб был бы намного больше, если бы болтун знал, что я командир «Хаганы». Теперь вам понятно, почему я это не сообщил вам тогда, когда дал пистолеты и гранаты?»

«Теперь я знаю, в конце концов, откуда у вас были пистолеты и гранаты», – сказал Дан, показав, что этот вопрос не давал ему покоя. – Это мне стало ясно в тот момент, когда я был вам представлен».

«И при всем при этом, ты не знаешь того, что должен знать. Не знаешь, к примеру, где хранится оружие, которым вы пользовались. Но я не собираюсь тебе это открыть. Во всяком случае, не сегодня вечером. Вы должны привыкнуть к идее, что сокрытие некоторых фактов не является оскорблением или пренебрежением. Не путайте между моим отношением к вам, и вещами, которые я обязан скрывать. От этой чувствительности, которая подходит любовным парам, когда кто-то из них скрывает какие-либо измены, вы должны освободиться, и как можно быстрее».

И он начал говорить, как знакомый нам прежде Габриэль Тирош, властным тоном, на грани команды, для которой еще не настало время. И не потому, что он этого не мог сделать, а потому, что выбирал возможность оставаться в области голосов, входящих в сознание и сердце без того, чтобы рвать ими уши командными окриками. Этот тон решительного и четкого объяснения я любил больше его улыбки, ибо не верил, что она долго задержится на его губах, а почти тут же исчезнет, уступив место выражению серьезности и решительности, которые создали власть над нами, называемую Габриэлем Тирошем.

Несколько минут спустя мы стояли перед ним, видя самих себя, за исключением, быть может, Дана и Айи, по-детски глупыми.

«До вашего вступления в «Хагану», – продолжал он, – я не мог сказать вам о том, что являюсь командиром». Но также ясно, что я не мог только для вас организовать отдельно церемонию вступления в организацию. Вы должны понять, что для этого существуют четкие и твердые правила. Существует приемная комиссия, и все должны предстать перед нею, и есть командир, перед которым все обязаны появиться. Эту церемонию прошли десятки юношей и девушек, точно так же, как и вы».

Голос его повышался с минуты на минуту, и, показалось мне, сейчас перейдет в крик. Но крика не было. Возникла пауза, в которой воцарилось безмолвие до следующего мига, когда мы услышали внезапно голос муэдзина из соседствующей с домом мечети, и звуки эти были настолько громкими, что, казалось, доносятся прямо с балкона.

«А теперь оставим в стороне эти трели обвинения и примирения, и обратимся к будущему», – сказал он, – пришло время оставить эти ребяческие занятия, и видеть, что нас ждет в жестоком мире взрослых. Ясно, что мир этот не готовит вам красивый прием»

«Вы имеет в виду то, что сейчас происходит в стране?» – спросил я с некоторым сомнением, ибо не был абсолютно уверен в изменении настроения в его голосе.

«Да, – сказал он, – я имею в виду восставшие арабские банды. Мы так еще не нашли способа справиться с ними, как положено. Они хотят нас уничтожить, или навсегда засадить за решетку, чтобы иметь возможность бесчинствовать по всей стране».

«И что делает «Хагана» против этого?» – спросил Дан.

«Пока она не в силах изменить ситуацию. – Ответил он. – В данный момент наш еврейский анклав придерживается линии обороны по всему фронту, за проволочными заграждениями, бетонными стенами, мешками с песком или землей. Единственно, что евреи посылают в сердце врага, это свет прожектора, который они поставили, на водонапорную или наскоро сооруженную деревянную башню».

Мы знали, что по всем этим вопросам у Габриэля есть особое мнение. Мы помнили его слова о том, как следует отвечать на бандитские выходки арабов. Но сердце подсказывало нам, что сейчас мы услышим более ясные и подробные ответы.

«Не думаю, что наше руководство будет долго придерживаться линии обороны. Позже или раньше все придут к старому правилу, что лучшая оборона – нападение. Но проблема в том, что мы тем временем потеряем политически, и что выиграют арабы. Если мы будем долго тянуть с контрударом, мы можем проиграть всю кампанию, и поздно будет исправить совершившееся. Но оставим это политикам».

Тут же он торопливо поправил сказанное: «Вернее, дадим политикам определенное время, чтобы они проснулись и начали действовать».

Мы чувствовали его старание говорить умеренно, не делая даже намека на то, что он старается настроить молодежь против политических лидеров. Но из общего настроя его слов поняли, что есть предел умеренности, и терпение его может истощиться, если за данное им время политики не поймут ситуацию и не изменят подход к ней.

«Но есть вещь, которую «Хагана» обязана сделать немедленно» – подчеркнул он, постукивая трубкой по столу. Немного пепла высыпалось на ковер, и я увидел, как Айя следит за тем, как он сыпется и застревает в ворсе.

«Хагана» должна подготовить штурмовые отряды, которые будут введены в действие в необходимое время. Нельзя нам тратить его на всякие пустые маневры и на игры в атаки. Теперь вам ясно, почему я не ждал до вашего вступления в «Хагану», я начал вас готовить намного раньше. Я знал, что должно произойти в будущем, и хотел выиграть время».

Он замолк на минуту, и затем добавил: «И я выиграл его».

Оглядел нас, как бы оценивая, и продолжил:

«Я получил, в конце концов, роту, которую готовил. Мы должны в будущем выпустить в горы стаю молодых волков, чтобы от каждого их завывания впадали в страх и панику бандиты в Лифте и Колонии!»

Зеленые его глаза блеснули, и на миг мне показалось, что это фосфор в глазах волков, о которых он говорил. Слова эти вызвали в нас трепет. Именно потому, что он всегда сдерживал свои чувства, эта вспышка произвела на нас сильное впечатление.

«Будем ли продолжать встречаться, как раньше?» – спросила Айя. Я понял, что она чем-то озабочена, но чем, сообразил позже.

«Конечно, продолжим. Я делаю из вас командное ядро роты. После того, как вы пройдете специальный курс, вы станете командирами отделений. Вот вам и весь план на будущее.