– Мне так много надо рассказать вам, но, боюсь, ничего не выйдет. И то уже чудо, что мамы здесь нет… Слышите, кажется, уже идет.

– Найдем случай поговорить.

– Ах, сеньор! Неужели вы уедете сегодня, а я так и не расскажу вам обо всем!

– Значит, купаться пойдете, куманек? – спросила, входя, Канделария. – Тогда сейчас прпнесу вам душистую простыню, и тут же идите вместе с Саломе и вашим крестником. Они заодно принесут воду, и Саломе вымоет кастрюли; ведь немой ездил за бананами, à после всего, что надо было приготовить для вас да послать священнику, остался один только кувшин.

Услыхав слова доброй женщины, я понял, что муж полностью посвятил ее в свои намерения. Саломе украдкой состроила мне выразительную рожицу, как бы говоря: «Вот теперь удастся».

Я вышел из кухни и, прохаживаясь по столовой, пока женщины готовили все для купанья, раздумывал о том что недаром мой кум так следит за Саломе: любому отцу, даже менее сообразительному, чем он, не могло не прийти в голову, какой соблазн представляет собой ее прелестное личико в родинках, гордая осанка и стройный стан.

Мои размышления прервала Саломе. Стоя в дверях и надевая соломенную шляпу, она сказала:

– Пошли?

И, дав мне понюхать простыню, переброшенную через плечо, спросила:

– Чем пахнет?

– Тобой.

– Мальвой, сеньор!

– Ну, значит, мальвой.

– Просто у меня в сундуке всегда полно мальвы. Так дошли, а не думайте, что это далеко. Мы пересечем понизу плантацию какао, а как выйдем на ту сторону, там уж рукой подать.

Фермин, нагруженный кастрюлями и тыквенными посудинами, шагал впереди. Это и был мой крестник. Мне было тринадцать лет, а ему два года, когда я стал его крестным отцом по просьбе родителей, которые всегда питали ко мне особую привязанность.

Мы уже выходили из расположенного позади кухни дворика, когда кума крикнула нам вдогонку:

– Не задерживайтесь! Обед вот-вот будет готов.

Саломе хотела заложить на засов калитку, выходившую на плантацию какао, но я сделал это сам sтут услыхал ее вопрос:

– Что нам делать с Фермином? Он такой болтунишка.

– Сама подумай.

– Ладно. Вот отойдем подальше, я его как-нибудь обману.

Мы вступили под темную сень плантации, – казалось, ей не будет конца. Прелестные ножки Саломе – голубая юбка открывала их выше щиколоток – мелькали на черной тропинке и палой сухой листве. Мой крестник шагал позади, бросаяскорлупки какао и зернышки агвиата птицам, распевающим в густой зелени деревьев. Поравнявшись с высоким букаре, Саломе остановилась и сказала брату:

– А что, если коровы замутят воду? Наверняка они сейчас пошли вверх к водопою. От них одно спасенье – отогнать поскорее. Беги, дружок, распугай их да посмотри, чтобы они не съели тыкву, которую я позабыла в дупле. Только осторожней, не разбей посуду и не потеряй ничего. Ну, беги.

Повторять приказ не пришлось, правда, он был дан хотя и мягко, но решительно.

– Вот видите? – спросила Саломе, замедляя шаг, разглядывая верхушки деревьев и не очень умело изображая рассеянность. Потом она принялась рассматривать свои ноги, словно считая каждый медленный шаг. Я наконец прервал молчание:

– Так что же с тобой приключилось?

– Сами видите, я и не знаю, как рассказать вам…

– Почему?

– Да вы сегодня какой-то печальный… а сейчас очень серьезный.

– Это тебе показалось. Ну, говори же, а то потом не удастся. Мне тоже надо рассказать тебе кое-что интересное.

– Да! Тогда вы первый.

– Нет, ни за что.

– Значит, не хотите? Ну, тогда слушайте. Только обещайте – никому ни словечка…

– Конечно.

– Так вот, Тибурсио оказался ветреником и неверным человеком, он только и выдумывает всякую ерунду, лишь бы досадить мне. Мы уже чуть ли не целый месяц как в ссоре, а я ни в чем не виновата.

– Ни в чем? Ты уверена?

– Да что вы… клянусь вам.

– И как же он сам объясняет, из-за чего переменился, ведь он так любил тебя?

– Тибурсио? Воображает он о себе слишком много. Не любит он меня нисколечко. Сначала я понять не могла, чего это он дуется каждую минуту, а потом догадалась: вбил себе в голову, будто я любезничаю с каждым встречным. Сами скажите, каково это терпеть честной Девушке? Выдумывает всякие глупости, даже вас приплел.

– И меня тоже?

– Да он сам признался!

– Что же он выдумал?

– Сказать вам, так вы не поверите: все потому, что он видел, как я радуюсь, когда вы приходите. Да разве я могу не радоваться?

– Но он понял наконец, что все это глупости?

– А скольких слез и уговоров мне стоило привести его в разум.

– Поверь, я очень жалею, что оказался виной вашей ссоры.

– Вы здесь ни при чем. Не будь вас, придрался бы к кому-нибудь другому. Я вам еще самое важное не рассказала. Тайта объезжал жеребцов для сеньорите Хустиниано, а тому надо было прийти отобрать бычков для покупки. Один раз пришел этот сеньор, а Тибурсио и застал его здесь.

– Здесь?

– Ладно, ладно, не притворяйтесь, дома, конечно. И в наказание за мои грехи застал его еще один раз.

– Как будто уже выходит два раза, Саломе.

– Хорошо бы так; он еще застал его в воскресенье днем, сеньорито зашел воды попросить.

– Значит, три раза.

– И больше ни разочка. Ведь тот хоть и приходил, а Тибурсио его не видел. Но, сдается, кто-то рассказал ему.

– И все это, по-твоему, яйца выеденного не стоит?

– И вы туда же? Ну что же мне делать! Виновата я разве, что этот белый сеньор сюда повадился? А коли это плохо, почему тайта не скажет, чтобы он больше не являлся?

– Иногда самые простые вещи не так-то легко сделать.

– То-то и оно: вот так я и сказала Тибурсио. Правда, есть одно средство все исправить, но об этом я не решилась заговорить.

– Какое? Чтобы Тибурсио поскорее женился на тебе, да?

– Если он в самом деле так меня любит… Но раз он… раз он мог поверить, что я какая-нибудь негодница…

Глаза у Саломе подернулись влагой, и, пройдя несколько шагов, она вытерла слезы.

– Не плачь, – сказал я, – уверяю тебя, он ничего такого не думает. Дело тут только в ревности. Вот увидишь, все будет хорошо.

– Не надейтесь, слишком много он о себе понимает. Ему сказал кто-то, что он сын кабальеро, вот он и задирает нос. Да ну его совсем! Можно подумать, я какая-нибудь неизвестно чья, вроде него. Теперь он пристраивается поближе к другим девушкам, а все затем, чтобы позлить меня, я уж егознаю. То-то хорошо будет, если ньор Хосе выставит его вон!

– Не будь несправедлива. Что особенного в том, что он нанялся на работу к Хосе? Значит, не зря время проводит, хуже, если бы он баклуши бил.

– Уж я-то вижу Тибурсио насквозь. Поменьше бы влюблялся…

– Так что же, если ты этому парню приглянулась, так ему, по-твоему, все подряд будут нравиться?

– Вот именно.

Я расхохотался, а она, отвернувшись, спросила:

– Ну-ну, что это вы так развеселились?

– Да разве ты не видишь, что выдумываешь о Тибурсио то же самое, точь-в-точь то же самое, что он о тебе?

– Господи помилуй! Я-то что выдумываю?

– Просто ревнуешь.

– Вот уж чего нет, того нет.

– Нет?

– А если он сам этого добивается? Никто меня не отговорит, что, согласись только ньор Хосе, этот ветрогон женился бы на Лусии, а дай ему волю, и на обеих, да только Трансито уже замужем.

– Так вот знай, Лусия еще с малых лет любит брата Браулио, и он скоро приедет. Можешь не сомневаться, мне это рассказала Трансито.

Саломе задумалась. Мы дошли до конца плантации, она присела на ствол упавшего дерева, покачивая туфелькой стебельки чудоцвета.

– Так, значит, по-вашему, он хорошо поступает? – спросила она.

– Ты позволишь рассказать Тибурсио о нашем разговоре?

– Нет, нет. Ради всего святого, не надо.

– Но я только спросил, можно ли.

– Обо всем?