К восьми вечера я проводил отца в его спальню. В ответ на пожелание доброй ночи он сказал:

– Кое-что мы сделали, но осталось еще немало. Завтра начнем пораньше.

В такие дни Мария всегда поджидала меня вечером в гостиной, беседуя с Эммой и матерью; иногда она читала маме главу из «Подражания святой деве» или учила детей молитвам.

Ей казалось настолько естественным мое желание провести с ней хоть часок в вечернее время, что она и не думала отказывать мне в этом, ничуть не скрывая, какое удовольствие доставляли ей наши встречи. В гостиной или столовой она всегда берегла для меня место рядом с собой, а игра в шашки или карты давала нам предлог побыть наедине. Мы объяснялись больше улыбками и взглядами, чем словами, и глаза ее, светясь чарующей нежностью, встречались с моими.

– Видел ты своего друга сегодня утром? – спросила она, пытаясь прочесть ответ на моем лице.

– Да. А почему ты спрашиваешь об этом сейчас?

– Потому что раньше не было случая.

– А зачем тебе это знать?

– Он просил тебя отдать ему визит?

– Да.

– И ты поедешь к нему?

– Конечно.

– Он очень любит тебя, правда?

– Да, я всегда был в этом уверен.

– И сейчас тоже?

– А почему бы нет?

– И ты любишь его так же, как в школьные годы?

– Да. Но почему ты заговорила об этом сегодня?

– Просто мне хочется, чтобы ты всегда оставался его другом, а он твоим… Но ты не должен ему ничего рассказывать.

– О чем?

– Ну, об этом.

– Да о чем же?

– Сам понимаешь… Ты ничего не говорил ему?

Меня забавляло, что она стеснялась спросить, говорил ли я Карлосу о нашей любви, и я недоуменно сказал:

– Первый раз не могу понять тебя.

– О, святая дева! Как ты не понимаешь? Ну, говорил ли ты ему, что…

И так как я выжидательно смотрел на нее,с невольной улыбкой наблюдая за ее детскими усилиями побороть себя, она наконец сказала:

– Ладно, можешь не отвечать, – и стала складывать столбиками шашки.

– Если не будешь смотреть на меня, я не расскажу, о чем говорил с Карлосом.

– Что ж, хороню… рассказывай, – отвечала она, стараясь не опускать глаза.

– Я открыл ему все.

– Ах! Неужели все?

– Разве это плохо?

– Нет, так и надо было… Но почему же ты не сказал ему раньше, чем он приехал?

– Отец запретил мне.

– Да, но тогда бы он и не приехал. Разве не лучше было бы?

– Разумеется, лучше. Но я не должен был этого делать. А сейчас он остался доволен нашим объяснением.

– И он по-прежнему тебе друг?

– Ведь никакой причины нет рвать нашу дружбу.

– Да, я не хотела бы, чтобы из-за этого…

– Карлос тебе очень признателен, как мне того и хотелось.

– Значит, вы расстались, как обычно… И он уехал довольный?

– Довольный, насколько это возможно в его положении.

– Но я ни в чем не виновата, нет?

– Нет, Мария. И он относится к тебе с тем же уважением, что и раньше.

– Если он в самом деле любит тебя, так и должно быть. А знаешь, почему все так хорошо кончилось с этим сеньором?

– Почему?

– Только не смейся!

– Не буду.

– Да ты уже смеешься!

– Это не над тем, что ты скажешь, а над тем, что уже сказала. Говори, Мария.

– Так случилось, потому что я очень горячо просила об этом святую деву, после того как мама мне все рассказала.

– А если бы святая дева не исполнила твоей просьбы?

– Это невозможно: она всегда исполняет все, о чем я ее прошу. На этот раз я так горячо молилась, я была уверена, что она услышит меня. Мама собирается уходить, – добавила она, – и Эмма совсем засыпает. Видишь?

– Ты хочешь уйти?

– А что же мне делать?… Вы и завтра будете так много писать?

– Кажется, да.

– А если придет Трансито?

– В котором часу она придет?

– Передавала, что в двенадцать.

– К этому времени мы кончим. До завтра!

Она ответила мне теми же словами, но удивилась, когда я хотел захватить платочек, который она держала в протянутой мне руке. Мария не понимала, каким сокровищем был для меня маленький надушенный платочек, и не уступала мне этот дар, пока не пришли дни горя, когда нам суждено было не раз смешивать наши слезы.

На следующее утро я писал под диктовку отца, а он тем временем брился; ради этого занятия он никогда не прерывал начатую работу, хотя и предавался ему с величайшей тщательностью. И сейчас еще можно было догадаться, как прекрасны были в молодости его вьющиеся волосы, поредевшие только над лбом. Но отцу они показались слишком длинными. Приоткрыв дверь на галерею, он позвал мою сестру.

– Она в саду, – откликнулась Мария из рукодельной. – Вам что-нибудь нужно?

– Поди тогда ты, Мария, – ответил отец, пока я давал ему на подпись несколько законченных писем. – Хочешь ли поехать завтра в долину? – спросил он меня, подписывая первое письмо.

– Еще бы!

– Отлично. Дела там много: если мы поедем вдвоем, управимся гораздо быстрее. Надеюсь, сеньор А. напишет со следующей почтой о времени своего отъезда, – и так уж он запоздал с сообщением, к какому дню следует тебе готовиться. Заходи, дочка, – добавил он, повернувшись к Марии, которая остановилась перед приоткрытой дверью.

Мария, войдя, пожелала нам доброго утра. То ли она услыхала последние слова отца, то ли не могла побороть свою застенчивость перед ним, особенно теперь, после разговора о нашей любви, но лицо ее было несколько бледней обычного. Пока отец подписывал письма, взгляд Марии блуждал по стенам комнаты, то и дело украдкой встречаясь с моим.

– Погляди, – сказал отец с улыбкой, показывая на свои волосы. – Не кажется ли тебе, что их слишком; много?

Отвечая, она тоже улыбнулась:

– Да, сеньор.

Тогда подрежь их чуть-чуть. – И он подал ей ножницы, которые достал из лежавшего на столе несессера. – Я сяду так, чтобы тебе было удобнее.

И он устроился посреди комнаты, спиной к нам и к окну.

– Осторожно, доченька, не обкорнай меня, – предупредил отец, когда она приступила к стрижке. – Как ты, готов писать? – обратился он ко мне.

– Да.

Он начал диктовать, переговариваясь с Марией, пока я писал.

– Тебе, наверно, смешно, что я спросил, не слишком ли много у меня волос?

– Нет, сеньор, – ответила Мария, взглядом спрашивая меня, хорошо ли она стрижет.

– А ведь эти самые волосы, – продолжал отец, – были некогда такими же черными и густыми, как у одного знакомого мне юноши.

Тут Мария выпустила из рук прядь волос.

– Что случилось? – спросил он, обернувшись к ней.

– Ничего, я хочу причесать вас, чтобы подстричь ровнее.

– А знаешь, почему они так рано поредели и поседели? – спросил он, продиктовав мне фразу.

– Нет, сеньор.

– Внимательней, сынок, не ошибись.

Мария разрумянилась и украдкой взглянула на меня, стараясь, чтобы отец, сидевший лицом к умывальнику, не увидел этого в зеркале.

– Потому что, когда мне было двадцать лет, то есть когда я женился, я каждый день поливал голову одеколоном. Ну и глупость, правда?

– И теперь тоже поливаете, – заметила она.

Отец рассмеялся, смех у него был звонкий и добродушный.

Я прочел ему конец написанной фразы, и он, продиктовав мне следующую, продолжал разговор с Марией.

– Ну как, готово?

– Кажется, да. Как по-твоему? – спросила она меня.

Когда Мария наклонилась, чтобы стряхнуть волосы с шеи отца, из косы у нее выскользнула роза и упала к его ногам. Она хотела поднять ее, но отец успел сделать это раньше. Мария снова встала позади стула, а отец сказал, после того как осмотрел себя в зеркале:

– Я сам приколю тебе розу в благодарность за твой труд, – и, прикрепив цветок не менее изящно, чем это сделала бы Эмма, добавил: – Пожалуй, кто-нибудь и позавидует мне.

Он удержал Марию, которая хотела убежать, боясь, как бы он еще что-нибудь не сказал, поцеловал ее в лоб и шепнул: