Появился котелок с кипящим шоколадом, и погонщики наперебой стали предлагать нам. тыквенные чашки, отвязывая их от поясных ремней.

– Черт возьми! – воскликнул Хусто, глядя, с каким удовольствием я глотаю этот по-простецки сваренный и поданный, но подоспевший в самое нужное время шоколад. – Кто бы узнал сеньорито Эфраина! Совсем загнал ньора Лоренсо, да?

В обмен на кипяток мы поднесли Хусто и его ребятам отменный бренди и приготовились в путь.

– Уже одиннадцать, – сказал погонщик, подняв глаза на луну, заливающую белым светом величавые хребты Чанкос и Битако.

Я взглянул на часы, в самом деле было ровно одиннадцать. Мы распрощались с погонщиками, но едва мы отъехали на полкуадры от палатки, как Хусто окликнул Лоренсо: тот задержался и нагнал меня через несколько минут.

На следующий день в четыре часа мы достигли вершины Крусеса. Я спешился, чтобы ступить ногой на эту землю: здесь, себе на беду, я сказал прости родному краю. Снова лежала передо мной долина Кауки, столь же прекрасная, сколь несчастен был я… Часто снилось мне, что я вижу ее с вершины этой горы, и теперь, когда она явилась мне во всем своем великолепии, я долго озирался вокруг, сомневаясь, не сновидение ли это. Сердце мое стучало, словно предчувствуя, что скоро прижмется к нему головка Марии, в шуме ветра мне чудились отзвуки ее голоса. Взгляд мой был прикован к залитым светом холмам у подножья далекой горной цепи, где белел родительский дом.

Лоренсо подошел ко мне, ведя в поводу великолепного белого коня, которого он взял в Токота, чтобы а.проделал на нем последние три лиги пути.

– Смотри, – сказал я, когда он принялся седлать коня, и рука моя указала на белую точку, от которой я не мог оторвать глаз. – Завтра в это время мы будем уже там.

– А зачем нам туда? – возразил он.

– Как зачем?

– Вся семья в Кали.

– Ты ничего не говорил об этом. Почему они там?

– Ночью Хусто сказал мне, что сеньорите стало хуже.

Лоренсо говорил не глядя на меня, он был заметно взволнован.

Весь дрожа, я вскочил в седло, и горячий конь стремглав помчался вниз по каменистой тропе.

День угасал, когда я обогнул последнюю горную цепь. Яростный западный ветер свистел среди утесов и тростниковых зарослей, развевая длинную гриву лошади. Слева от меня уже не белел на темных склонах горы исчезнувший за линией горизонта родной дом. Справа – очень далеко, под синим небом – вырисовывалась скалистая громада Уилы, окутанная легким туманом.

«Тот, кто сотворил всю эту красоту, – думал я, – не может убить самое совершенное свое творение, которое сам же повелел мне возлюбить превыше всего». И снова я подавлял душившие меня рыдания.

Уже осталась далеко позади чистая, приветливая лощина среди скал, столь же прекрасная, как бегущая по ней река и мои детские воспоминания.

Город тихо засыпал на своем мягком зеленом ложе; над ним, словно стая огромных птиц, парящих над землей в поисках гнезда, колыхались залитые лунным светом кроны пальм.

Пришлось собрать все остатки мужества, чтобы заставить себя постучаться в ворота дома. Слуга открыл. Спешившись, я бросил ему поводья и стремительно пробежал через прихожую и коридор в гостиную. Там было темно. Но едва я сделал несколько шагов, как услышал крик, и кто-то бросился мне на шею.

– Мария! Моя Мария! – воскликнул я, прижимая к сердцу склонившуюся под моими поцелуями голову.

– Ах, нет! Боже мой, нет! – рыдая, проговорила Эмма и, оторвавшись от меня, упала на диван. То была она, а не Мария. На ней было черное платье, луна осветила ее мертвенно-бледное, залитое слезами лицо.

Распахнулась дверь маминой комнаты. Осыпая меня поцелуями, лепеча какие-то бессвязные слова, мама обняла меня и усадила на диван рядом с неподвижной, безмолвной Эммой.

– Где она? Где же она? – закричал я, вскочив на ноги.

– Сынок, дорогой мой! – проговорила мама с невыразимой нежностью и снова прижала меня к груди. – Она на небе!

Холодное лезвие кинжала пронзило мой мозг, в глазах потемнело, дыхание прервалось. Это ранила меня смерть… Жестокая, безжалостная! Почему не добила она меня до конца!..

Той ночью, когда я очнулся в постели, я едва различил словно сквозь туман, окружающих меня людей и знакомую обстановку и долго не мог понять, что со мной произошло. Неверный свет лампы, проникая сквозь плотный полог кровати, озарял комнату. Было тихо. Я попытался встать, но безуспешно; тогда я позвал и почувствовал, как кто-то сжал мою руку; я снова позвал, но в ответ на произнесенное слабым голосом имя раздались рыдания. Я повернул голову и увидел маму, ее глаза, полные слез, были устремлены на меня с тревожным ожиданием. Нежно почти беззвучно она задавала мне какие-то вопросы, желая убедиться, что я действительно пришел в себя.

– Так это правда! – проговорил я, когда смутное воспоминание о недавней нашей встрече возникло в моем мозгу.

Не отвечая, она склонилась лбом на подушку рядом с моей головой.

Прошло несколько минут, у меня хватило жестокости сказать ей:

– И вы обманывали меня!.. Зачем же я приехал?

– А я? – прервала она меня, ее слезы скользили по моей шее.

Но ни ее горе, ни ее нежность не могли вызвать у меня ответные слезы.

Очевидно, все старались оберегать меня от лишних волнений. Подошел отец и молча пожал мне руку, утирая покрасневшие от бессонницы глаза.

Мама, Элоиса и Эмма всю ночь сменяли друг друга у моей постели после ухода доктора, который обещал не скорое, но верное выздоровление. Напрасно расточали они самые нежные заботы, напрасно уговаривали поспать. Когда мама, сраженная усталостью, задремала, я понял, что провел дома уже более суток.

Только Эмма знала единственное, что мне надо было знать: ее последние дни, последние минуты, последние слова… Я чувствовал, у меня не хватит мужества выслушать этот страшный рассказ, однако не мог совладать с жадным стремлением услышать горькие подробности и засыпал сестру вопросами. Но она с материнской нежностью, словно баюкая дитя в колыбели, отвечала;

– Завтра.

И гладила мой лоб или проводила рукой по волосам.

Три недели пробежали со времени моего приезда; по совету доктора Эмма и мама не отходили от меня ни на шаг, объясняя свой неусыпный надзор дурным состоянием моего здоровья.

День за днем два месяца пролетели над ее могилой, а губы мои еще не прошептали о ней ни одной молитвы. Я чувствовал себя не в силах посетить покинутый приют нашей любви, взглянуть на гробницу, которая скрыла ее от моих глаз, не пускала в мои объятия. Но там-то она и ждала меня: там хранились прощальные дары для того, кто не примчался принять ее последний вздох, ее первый поцелуй, раньше чем смерть сомкнула ей уста.

Каплю за каплей вливала Эмма в мое сердце горечь последних признаний Марии. Сестре посоветовали прорвать плотину, открыть путь моим слезам, но потом она уже не знала, как остановить их, и долгие скорбные часы мы рыдали вместе.

На следующее утро после того, как Мария написала мне последнее письмо, Эмма, не найдя ее в спальне, увидела, что она сидит на каменной скамье в саду. Заметно было, что она плакала: устремленные на бегущий внизу ручей огромные, обведенные темными кругами глаза были влажны, последние слезинки еще скользили по бледным, впалым щекам, некогда таким нежным и свежим; в затихающих вздохах слышался отзвук рыданий, облегчивших ее скорбь.

– Почему ты вышла сегодня одна? – спросила Эмма, обнимая ее. – Я хотела проводить тебя, как вчера.

– Да, я знаю, – ответила Мария. – Но мне захотелось выйти одной. Я думала, у меня хватит сил. Помоги мне встать.

Она оперлась о руку Эммы, и они подошли к розовому кусту перед моим окном. Мария посмотрела на него почти с улыбкой и, сорвав две свежие розы, сказала: