– Думаю, вы можете быть почти уверены в том, что несчастье, о котором я сказал, явилось главной причиной болезни. Но только должен предупредить вас – моя мать ничего об этом не знает, отец не хочет огорчать ее.

– Понимаю. Вы правильно сделали, рассказав мне все: поверьте, я найду способ осторожно воспользоваться вашим признанием. Очень сочувствую вам! Теперь картина стала для меня яснее. Пойдемте, – добавил он, беря стакан с лекарством, – надеюсь, это питье принесет ему облегчение.

Было уже два часа ночи. Температура не упала ни на градус. Доктор, который до этого времени сидел у больного, пошел отдохнуть, наказав вызывать его при малейшей тревоге.

В слабо освещенной комнате царила глубокая тишина Мама сидела в кресле у изголовья кровати. По движению губ и взгляду, устремленному на висевшее над дверью в гостиную изображение Христа, можно было понять, что она молится. Очевидно, по отдельным словам отца она догадалась о постигшей нас беде. Мария, откинув полог, опустилась на колени и пыталась согреть ноги больного, который снова стал жаловаться на холод. Я подошел к ней и тихонько сказал:

– Пойди приляг хоть ненадолго.

– Зачем? – спросила она, подняв склоненную на руку голову. Голова эта с растрепавшимися за бессонную ночь волосами была еще прекраснее, чем украшенная изящным убором вчера, во время утренней прогулки.

– Тебе вредно не спать всю ночь.

– Нет, нет, не бойся. Который час?

– Уже около трех.

– Я ничуть не устала. Скоро рассвет, лучше ты пока поспи, а если надо будет, я тебя позову.

– Как ноги, согрелись?

– Ах, нет, очень холодные.

– Позволь, я заменю тебя ненадолго, а потом пойду посплю.

– Хорошо, – сказала Мария и бесшумно поднялась.

Она протянула мне щетку и, улыбаясь, объяснила, как надо растирать ступни. Когда я сменил ее, она шепнула:

– Я только на минутку, посмотрю, что там с Хуаном, и вернусь.

Малыш проснулся и позвал ее, не увидев рядом с собой. Послышался ласковый голос Марии, уговаривающей Хуана лежать спокойно, потом звук поцелуев. Часы пробили три. Мария вернулась и снова заняла свое место.

– Не пора ли дать лекарство? – спросил я.

– Кажется, пора.

– Спроси у мамы.

Мама взяла со стола лекарство, а я свечу, и мы подошли к постели. Услыхав мамин голос, отец открыл воспаленные глаза, но тут же загородил их рукой от света. Он привстал и снова пожаловался на боль в правом боку; обведя комнату затуманенным взглядом, отец что-то проговорил, мы уловили слово «жажда».

– Это утолит жажду, – сказала мама, подавая ему стакан.

Отец снова упал на подушки и, поднеся руки к голове, прошептал:

– Здесь…

Мы уговорили его сделать еще одну попытку подняться, но силы изменили ему.

По маминому лицу было видно, как пугает ее эта слабость.

Присев на край кровати и опершись на подушку, Мария нежным голосом сказала больному:

– Папа, постарайтесь приподняться, выпейте лекарство. Я помогу вам.

– Попробую, дочка, – еле слышно ответил он.

Поддерживая левой рукой отца за плечи, она положила его голову к себе на грудь. Черные волосы Марии смешались с его благородными сединами.

Лекарство было выпито, и мама отдала мне стакан, а Мария осторожно опустила отца на подушки.

– Ах, Иисусе! Как он ослабел! – прошептала она, когда мы отошли к столу, чтобы поставить на место свечу.

– Это снотворное, – сказал я, чтобы ее успокоить.

– По он уже меньше бредит. Что сказал тебе доктор?

– Что необходимо выждать, прежде чем принимать более решительные меры.

– Пойди отдохни, мы справимся сами. Слышишь? Уже половина четвертого. Я разбужу Эмму, она останется со мной, а ты уговори маму тоже прилечь хоть ненадолго.

– Ты совсем побледнела, тебе потом будет очень плохо.

Она стояла перед маминым туалетным столиком и, отвечая мне, заглянула в зеркало и поправила руками волосы.

– Не такая уж бледная. Вот увидишь, ничего но случится.

– Если ты сейчас немного отдохнешь, возможно. Я позову тебя, когда рассветет.

В конце концов я добился, чтобы они оставили меня одного, и сел у изголовья кровати. Больной спал неспокойно, по временам он снова начинал бредить.

Целый час воображение рисовало мне ужасные картины всего, что может последовать за этим несчастьем, и при одной мысли сердце у меня сжималось.

День занимался: сквозь щели дверей и оконных жалюзи пробивались полоски света, огонек свечи померк, уже раздавалось пение утренних птах и гомон домашней птицы.

Вошел доктор.

– Вас кто-нибудь позвал? – спросил я.

– Нет, просто сейчас я уже должен быть здесь. Как прошла ночь?

Я рассказал ему о своих наблюдениях. Он пощупал пульс, глядя на часы.

– Никаких перемен, – проговорил он как бы про себя. – А лекарство? – обратился он ко мне.

– Принял еще раз.

– Повторим, а чтобы лишний раз его не беспокоить, тут же поставим и горчичники.

Все это мы проделали при помощи Эммы.

Доктор был заметно обеспокоен.

В течение трех дней болезнь упорно не поддавалась стараниям доктора победить ее; симптомы были настолько грозны, что даже он не всегда мог скрыть овладевшую им тревогу.

Наступила полночь. Доктор незаметно вызвал меня в гостиную.

– Вам ясно, в каком опасном положении находится ваш отец, – сказал он. – У меня осталась единственная надежда на обильное кровопускание, больной к нему уже подготовлен. Если это средство и принятые вечером лекарства не вызовут к рассвету сильного возбуждения и бреда, трудно рассчитывать на кризис. Пора предупредить вас, – продолжал он после недолгого молчания, – что, если утром кризис не наступит, я бессилен. А пока что постарайтесь удалить отсюда сеньору: произойдет или нет то, чего я добиваюсь, ей здесь оставаться нельзя. Сейчас время уже за полночь, и вы можете уговорить ее немного прилечь. Если это удобно, попросите и сеньорит оставить нас одних.

Я заметил, что они наверняка откажутся, а если и согласятся, то мама будет в еще большей тревоге.

– Вижу, вы берете на себя заботу обо всем, не теряя мужества, которого требует создавшееся положение, – сказал доктор, тщательно осматривая при свете свечи ланцеты, привезенные в карманном несессере. – Не следует, однако, терять надежду.

Мы вышли из гостиной и принялись за подготовку к последнему средству спасения.

Отец по-прежнему находился в забытьи, бред не прекращался весь день и половину ночи. Чувствовалось, что силы больного угасают, он лежал неподвижно, не отзывался ни на одно наше слово, и только по глазам, которые порой едва приоткрывались, можно было понять, что он нас слышит; дыхание было хриплым, прерывистым.

Мама рыдала у изголовья, уткнувшись лицом в подушку и сжимая руку отца. Эмма и Мария при помощи Луисы, которая сменила на ночь своих дочерей, готовили ванну, где доктор собирался сделать кровопускание.

Майн попросил больше света; Мария подошла к кровати со свечой. По ее лицу струились невольные слезы, пока доктор занимался осмотром.

В час ночи, закончив кровопускание, которое считал последним средством, доктор сказал:

– В половине третьего я должен быть здесь. Если усну ненароком, разбудите меня.

И, указав на больного, добавил:

– Ему надо дать полный покой.

Уходя, Майн почти весело бросил девочкам несколько, шутливых слов о том, как важно старикам вовремя ложиться спать; за эту шутку его можно было только поблагодарить: ведь он хотел хоть как-нибудь успокоить их.

Мама вернулась посмотреть, не произошло ли за этот час какого-либо улучшения, но нам удалось убедить ее, что доктор возлагает надежды только наследующий день. Сломленная усталостью, она заснула в комнате у Эммы, где вместе с ней осталась Луиса.

Пробило два часа.

Мария и Эмма, зная, что доктор ждет проявления новых симптомов, в тревоге следили за сном отца. Больной, казалось, немного успокоился; один раз он попросил воды, хотя и слабым голосом, но достаточно ясно, и это пробудило в них надежду, что кровопускание оказало должное действие.