– Сегодня будет не так, как вчера. Мы закончим пораньше.

Пробило одиннадцать. Работа была закончена, и я стоял у окна в своей комнате.

Такие минуты полного самозабвения, когда мысль парила в неведомых краях, когда горлицы нежно ворковали под сенью апельсиновых ветвей, отягощенных золотыми плодами, а до моего слуха долетал еще более нежно воркующий голос Марии, – минуты эти были полны неизъяснимого очарования.

Детство с ненасытной любознательностью восхищается всем, что дарит его взору божественная наставница – природа; отрочество, предвосхищая будущее, невольно тешит себя чистыми видениями любви, предчувствием счастья, порой, увы, недостижимого; только в юные годы дано познать, те летящие незаметно часы, когда душа жаждет вернуться на небо, о котором она еще не позабыла.

Не розовые кусты, роняющие легкие лепестки в серебряную струю ручья, не величественный полет черных орлов над вершинами гор видели мои глаза. Нет, они видели то, чего не увижу я больше никогда; то, чего не ищет уже мой дух, сломленный суровой действительностью, а созерцает только в сновидениях: они видели лучезарный мир, открывшийся Адаму в первое утро его жизни.

Далеко в горах я различил на черной извилистой тропе фигуры Трансито и ее отца. Они шли к нам, выполняя данное Марии обещание. Пройдя по аллее сада, я поднялся на первый холм и решил подождать их у моста через водопад, который был виден из окон гостиной.

Как всегда, когда мы встречались под открытым небом среди вольной природы, жители гор держались со мной свободно. Они рассказали обо всех событиях за те дни, что мы не виделись.

Я спросил у Трансито, где Браулио.

– Решил не упускать хорошую погоду, занялся вспашкой. А как поживает «святая дева на престоле»?

Так называла Трансито Марию, находя в ней большое сходство с прекрасной мадонной из молельни моей матери.

– Живая чувствует себя отлично и ждет тебя; вокруг нарисованной стоят цветы и горят свечи, чтобы она послала тебе счастье.

Тут мы подошли к дому; Мария с Эммой выбежали навстречу Трансито, радостно поздоровались и, любуясь ею, сказали, что она очень хороша. Это была чистая правда, а счастье сделало ее еще прелестней.

Хосе, сняв шляпу, выслушал ласковые приветствия сеньорит. Он сбросил заплечный мешок, полный принесенных в подарок фруктов и овощей, и по моему настоянию пошел вместе с нами в комнату к маме. Когда мы проходили через гостиную, дремавший под столом Майо заворчал, и горец, смеясь, сказал ему:

– Привет, дедушка! Все еще сердишься на меня? Уж не потому ли, что оба мы старички?

– А Лусия? – спросила Мария у Трансито. – Она почему не пришла с вами?

– Да ее не уговоришь, стесняется, как дикарка.

– Эфраин говорил, что с ним она перестала стесняться.

Трансито рассмеялась.

– Сеньора она не так дичится, он часто приходит к нам, вот она и перестала бояться.

Мы стали расспрашивать, на какой день назначена свадьба. Видя, что дочь смущена, Хосе ответил сам.

– Хотим устроить свадьбу через неделю. Мы так рассудили: встанем все до зари, сразу отправимся и к восходу солнца будем в селении. Если выедете в пять, то нас уже там застанете. У священника все будет подготовлено, и мы рано управимся. Луиса не любит вечеринок, а девочки не танцуют, вот мы и проведем воскресенье как обычно, но только вы все будете у нас в гостях. А в понедельник – каждый за свои дела. Правильно я говорю? – спросил он меня.

– Да, но неужто Трансито пойдет пешком в селение?

– Э! – махнул рукой Хосе.

– А как же еще? – удивилась Трансито.

– Верхом. Я тебе дам лошадь.

– Да нет. Мне больше нравится пешком. И Лусии тоже, да она еще и боится лошадей.

– Почему? – спросила Эмма.

– В нашей провинции только белые ездят верхом, правда, отец?

– Да, а если не белые, то старики.

– Кто это тебе сказал, что ты не белая? – спросил я Трансито, – ты ведь совсем беленькая.

Девушка залилась краской и проговорила:

– Я хотела сказать, только богатые люди, дамы.

Хосе зашел поздороваться с моим отцом, а потом распрощался со всеми, пообещав вернуться к вечеру, как мы ни уговаривали его пообедать с нами.

В пять часов мы всей семьей отправились провожать Трансито до подножья горы; Мария шла рядом со мной.

– Если бы ты только видел, – сказала она, – мою названую дочку в свадебном наряде, что я ей сшила, и в подаренных мамой и Эммой сережках и ожерелье, понял бы, какая она красотка.

– А чего же ты меня не позвала?

– Трансито не позволила. Нам надо спросить у мамы, что полагается делать и говорить посаженым родителям на свадьбе.

– Да, правда. А от жениха и невесты мы узнаем, что отвечают новобрачные, на тот случай, когда нам это понадобится.

Мария ни взглядом, ни улыбкой не ответила на этот намек на наше будущее счастье. И весь оставшийся нам недолгий путь до подножья горы она прошла, глубоко задумавшись.

Браулио уже поджидал свою невесту. Улыбаясь, он подошел к нам и почтительно поздоровался.

– Надо вам вернуться засветло, – сказала Трансито.

Горцы дружески распрощались с нами, и вскоре из леса донесся звучный голос Браулио, распевавшего вуэльты. [34]

После нашего разговора Мария оставалась печальна. Напрасно старался я не думать о причине ее грусти, увы, я знал это слишком хорошо: видя счастье Трансито и Браулио, Мария думала о том, что скоро мы должны расстаться и, кто знает, увидимся ли снова… а может быть, о болезни, которая унесла ее мать. Я не решался нарушить молчание.

Когда мы спускались с последнего холма, Хуан, которого она вела за руку, сказал мне:

– Мария хочет, чтобы я был хороший мальчик и шел сам, она устала.

Тогда я предложил ей опереться на мою руку, чего не сделал бы раньше, стесняясь Эммы и матери.

Мы были уже недалеко от дома. Красные отблески заходящего солнца меркли на склонах западного хребта; луна поднималась над горами у нас за спиной, и смутные тени ив и вьющихся растений падали на озаренные бледным светом стены дома.

Я украдкой всматривался в лицо Марии, пытаясь уловить признаки болезни, – ее предвестником всегда были эти внезапные приступы печали.

– Почему ты загрустила? – спросил я наконец.

– Разве я не такая, как всегда? – ответила она, словно очнувшись. – А ты почему?

– Только потому, что ты печальна.

– Как же мне тебя утешить?

– Будь опять веселой.

– Веселой? – как бы удивилась она. – Тогда и ты развеселишься?

– Да, да!

– Смотри, вот все и прошло, – сказала она, улыбаясь. – Больше тебе ничего не нужно?…

– Больше ничего… Ах, нет! Еще то, что ты мне обещала и не дала.

– Что же это? Право, не помню.

– Не помнишь? А волосы?

– А если заметят, когда я буду причесываться?

– Скажешь, что нечаянно отрезала вместе с лентой.

– Вот это? – спросила она, достав из-под косынки черную прядь и тут же зажав ее в руке.

– Да, это. Дай-ка мне их сейчас.

– Но ведь это лента, – ответила она, снова спрятав прядь под косынку.

– Ладно. Больше я тебя просить не буду.

– Как так – ладно? Зачем же я их обрезала? Просто надо их получше сложить. Завтра утром…

– Сегодня вечером.

– Хорошо, сегодня вечером.

Рука моя нежно поддерживала руку Марии, не прикрытую муслином и кружевами; пальцы ее незаметно переплелись с моими, и она позволила мне поднести их к губам. Поднимаясь по лестнице, она крепче оперлась на меня и спросила томным, умиротворенным голосом:

– Теперь ты доволен? Не будешь больше грустить?

Вечером, после ужина, отец попросил меня прочесть ему статью из последнего номера «Эль Диа». Когда я кончил, он распрощался со мной, а я перешел в гостиную.

Хуан присел рядом со мной и положил мне голову на колени.

– Что же это ты не спишь еще? – спросил я, погладив его.