– Может быть, это уже последние. Взгляни, сколько бутонов. Когда они раскроются, самые красивые отнесешь святой деве.

Прижав к щеке цветущую ветвь, она добавила:

– Прощай, мой розовый куст, бесценный символ его постоянства! Скажешь ему, что я ухаживала за нашими розами до последнего дня, – обратилась она к Эмме, которая не удержалась от слез.

Сестра хотела увести Марию из сада.

– Почему ты так печальна? – говорила она. – Папа согласился отложить наш отъезд. Мы будем приходить сюда каждый день. Ведь ты чувствуешь себя лучше, правда?

– Побудем здесь еще немного, – ответила Мария и подошла к моему окну. Позабыв об Эмме, она долго смотрела на мою комнату, потом наклонилась, сорвала свои любимые лилии и снова обратилась к сестре. – Скажи ему, что лилии будут цвести всегда. Теперь пойдем.

На берегу ручья она опять остановилась, оглянулась вокруг и, склонив голову к Эмме на грудь, прошептала:

– Я не хочу умереть, прежде чем снова увижу его здесь!..

Весь день Мария была более молчалива и печальна, чем обычно. Вечером она пришла ко мне в комнату и поставила в вазу сорванные утром лилии, перевязав их лентой. Тут и нашла ее Эмма, когда уже начало темнеть. Она стояла, облокотившись на подоконник, распущенные волосы почти закрывали ее лицо.

– Мария, – помолчав, сказала Эмма, – не повредит ли тебе вечерний ветер?

Мария оторвалась от своих мыслей и, взяв Эмму за руку, усадила рядом с собой на диван.

– Мне уже ничего не может повредить.

– Хочешь, пойдем в молельню?

– Сейчас нет, я хочу еще побыть здесь. Мне нужно так много сказать тебе…

– Разве мы не можем поговорить в другом месте? Ты всегда подчинялась советам доктора, а теперь не хочешь, и все наши заботы будут бесполезны. Вот уже два дня ты совсем не слушаешься.

– Просто никто не знает, что я скоро умру, – ответила Мария и, прижавшись к Эмминой груди, разрыдалась.

– Умрешь! Умрешь, когда вот-вот приедет Эфраин?…

– Не увидев его, не сказав ему… Умру, не дождавшись… Это страшно, – вздрогнув, проговорила она после минутного молчания, – но это правда: никогда еще мне не было так плохо, как сейчас. Ты должна знать обо всем потом я уже не смогу говорить. Слушай: я хочу оставить ему все, что у меня есть, все, что было ему дорого. Положи в шкатулку, где я храню его письма и сухие цветы, этот медальон, – в нем его волосы и волосы моей матери; и еще это кольцо, он надел его мне на палец в день отъезда; и заверни в мой голубой передник мои косы… Не горюй так, – сказала она, прижимаясь к лицу Эммы холодной щекой. – Я не могла бы стать его женой… Бог пожелал избавить его от горя и страданий: он не увидит меня такой, какой я стала, не увидит моей смерти… Ах, я могла бы умереть покорно, сказав ему последнее прости! Обними его за меня, расскажи, что тщетно боролась я, не желая оставлять его одного… что его одиночество страшило меня больше, чем сама смерть, и…

Мария умолкла и судорожно забилась у Эммы в объятиях. Эмма осыпала поцелуями ее лицо, но оно словно окаменело; звала Марию, но не услышала ответа. Домашние сбежались на ее отчаянный крик.

Все старания врача прекратить приступ были напрасны. На следующее утро он объявил, что бессилен спасти Марию.

В двенадцать часов явился на зов наш старенький приходский священник.

Перед кроватью Марии, на столике, среди самых красивых садовых цветов поставили распятие из молельни и зажгли перед ним две освященные свечи. Преклонив колени перед скромным благоухающим алтарем, священник долго молился. Поднявшись, он вручил одну свечу отцу, другую – доктору и вместе с ними подошел к умирающей. Мама, сестры, Луиса с дочерьми и несколько служанок на коленях ожидали свершения обряда. Священнослужитель, склонившись к Марии, произнес:

– Дочь моя, бог идет к тебе, хочешь ли принять его?

Она лежала молча и неподвижно, словно объятая глубоким сном. Священник вопросительно взглянул на Майна, тот понял и, проверив пульс Марии, прошептал:

– Еще несколько часов.

Священник благословил и причастил ее. Рыдания мамы, моих сестер и дочерей Хосе сливались с молитвой.

Через час к кровати подошел Хуан, он тянулся на цыпочках, пытаясь увидеть Марию, и с плачем просил, чтобы его подняли повыше. Мама взяла его на руки и посадила на кровать.

– Она спит, да? – спросил мальчик и, положив голову на подушку рядом с Марией, обхватил ручонками ее косу, как делал всегда перед сном.

Отец прервал эту тягостную сцену, видя, что мама теряет последние силы и все остальные подавлены горем. В пять вечера Майн, который сидел у изголовья Марии, не отнимая руки от ее пульса, встал, и по его затуманенному слезами взгляду отец понял, что все кончено. Услыхав рыдания отца, мама и Эмма бросились к постели Марии. Она, казалось, уснула, но уснула навеки… умерла! И губы мои не почувствовали ее последнего вздоха, до меня не донеслись слова прощания, слезы, пролитые потом над ее могилой, не упали на ее лоб!

Когда мама поняла, что Мария мертва, увидела это безжизненное тело, освещенное льющимися в открытое окно лучами предвечернего солнца, она, рыдая, прижалась губами к холодной, бесчувственной руке и охрипшим от слез голосом воскликнула:

– Мария!.. Дочь моя! Зачем ты оставила нас?… Ах, никогда больше ты не услышишь меня!.. Что скажу я своему сыну, когда он спросит о тебе? Что буду делать, боже мой!.. Умерла! Умерла без единой жалобы!

Мария, одетая в белый атлас, лежала в гробу на завешенном черным покрывалом столе посреди молельни, и лицо ее выражало бесконечную покорность судьбе. Свет свечей озарял гладкий лоб, бросал на щеки тень от длинных ресниц; бледные, оледеневшие губы словно хотели улыбнуться; чудилось, будто она еще дышит. На плечах темнели косы, прикрытые белым шарфом; в сложенных на груди руках лежало распятие.

Такой увидела ее Эмма в три часа ночи, когда пришла выполнить страшное завещание Марии.

Священник молился, стоя на– коленях у изножья гроба. Ночной ветерок, неся с собой аромат роз и апельсиновых цветов, колебал пламя догорающих свечей.

– Едва я срезала первую косу, – рассказывала Эмма, – мне показалось, Мария вот-вот ласково посмотрит на меня, как, бывало, смотрела, опустив голову ко мне на колени, пока я расчесывала ей волосы. Я положила косы перед изображением святой девы и последний раз поцедовала Марию в щеки. Когда через два часа я пришла в себя… ее уже там не было!..

Браулио, Хосе и четверо пеонов отнесли гроб в селение, пересекая те же равнины, отдыхая в тех же рощах где сияющим утром проезжала вместе со мной любимая и любящая Мария в день свадьбы Трансито. Отец и священник следовали за скромной процессией, увы, такой же скромной и безмолвной, как проводы Най!

Отец вернулся к полудню медленным шагом и в одиночестве. Когда он спешился, ему не удалось сдержать душившие его рыдания. В гостиной, сидя между мамой и Эммой, окруженный младшими детьми, напрасно ожидавшими от него ласки, он дал волю своему горю. Пришлось маме утешать его и призывать к покорности, которой она не могла найти в собственном сердце.

– Я, – говорил он, – я задумал этот несчастный отъезд, я убил ее! Если бы Саломон потребовал от меня ответа за свою дочь, что мог бы я сказать?… А Эфраин… Эфраин!.. Ах! Зачем я вызвал его? Так-то я выполнил свое обещание!

Тем же вечером все покинули горную усадьбу и, переночевав на ферме, утром отправились в город.

Браулио и Трансито остались присматривать за домом во время отсутствия семьи.

Десятого сентября, два месяца спустя после смерти Марии, я услышал от Эммы конец скорбного рассказа, который она так долго оттягивала. Был поздний вечер, на коленях у меня дремал Хуан, – этот обычай он завел после моего приезда, быть может, чувствуя, как хочу я хоть немного вернуть ему материнскую заботу и любовь Марии.

Эмма дала мне ключ от шкафа в горной усадьбе, где хранились платья Марии и все, что завещала она сохранить для меня.