– Эти тоже?

Мама, не отвечая, протянула за ними руку и, пока укладывала, несколько раз поднесла к глазам платок.

Я вышел. Возвращаясь обратно с бумагами, которые надо было положить в чемодан, я увидел на галерее Марию: она стояла, облокотившись о перила.

– Что с тобой? – спросил я. – Почему ты плачешь?

– Я не плачу…

– Вспомни, что ты мне обещала.

– Да, да, я помню: собраться с силами и стойко все перенести. Если бы ты мог поделиться своим мужеством со мной… Но ведь я не обещала ни тебе, ни маме совсем не плакать. Если бы твое лицо не говорило о горе еще больше, чем мои слезы, я бы, пожалуй, сдержалась… а потом, кто их увидит?

Я вытер своим платком ее мокрые щеки и сказал:

– Сейчас я вернусь. Подожди меня.

– Здесь?

– Да.

Она стояла на том же месте. Я оперся рядом с ней на перила.

– Смотри, – сказала она, показывая на темную равнину. – Смотри, вечера становятся все печальнее. А где-то будешь ты августовскими вечерами?

Помолчав, она добавила:

– Если бы ты не приезжал… если бы,как предполагал папа, ты не возвращался сюда до отъезда в Европу…

– Было бы лучше?

– Лучше?… Лучше?… И ты мог так подумать?

– Ты отлично знаешь, что я не мог так думать.

– Признаться, я подумала, когда папа сказал это в бреду во время болезни. А ты – никогда?

– Никогда.

– Даже в те десять дней?

– Я любил тебя так же, как сейчас. Но доктор и отец…

– Да, мама мне все рассказала. Как мне отблагодарить тебя?

– Ты уже дала мне все, что я мог просить в на граду.

– То, что по-настоящему тебе дорого?

– Ты любишь меня так же, как я любил тебя тогда как люблю сейчас. Очень любишь…

– О да! Пусть это неблагодарность, но люблю я тебя не в награду за то, что ты сделал.

И она легонько прикоснулась лбом к нашим переплетенным рукам.

– Раньше, – продолжала она, медленно поднимая голову, – я бы умерла от стыда после таких слов… Может быть, я поступаю дурно…

– Дурно, Мария? Но ведь ты уже почти моя жена.

– Я никак не привыкну к этой мысли. Так долго все это казалось несбыточным…

– А теперь? Теперь?

– Я и вообразить не могла тогда, что мы с тобой будем когда-нибудь так… Что ты ищешь? – спросила она, почувствовав, как я ощупываю ее руку.

– Вот что, – сказал я, снимая с безымянного пальца ее левой руки кольцо, на котором были выгравированы инициалы ее родителей.

– Ты хочешь взять его себе? А я не предлагала только потому, что ты не носишь колец.

– Я верну его тебе в день нашей свадьбы. А пока возьми вот это: мама дала мне его, когда я уезжал в школу. На внутренней стороне написаны наши с тобой имена. Мне оно уже тесно, а тебе придется впору, правда?

– Хорошо, но его уж я тебе не верну никогда. Помню, в день отъезда ты уронил это кольцо в ручей, а я разулась и нашла его. Мама еще так рассердилась: я была вся мокрая.

Вдруг какая-то тень, чернее волос Марии, мелькнула у нас перед глазами. Мария глухо вскрикнула и, закрыв лицо руками, в ужасе проговорила:

– Черная птица!

Затрепетав, она ухватилась за мою руку. Дрожь испуга пробежала и по моему телу. Металлический треск крыльев роковой птицы уже затих. Мария стояла недвижимо. Из кабинета со свечой в руках вышла мама, встревоженная криком Марии: та была бледна как смерть.

– Что случилось? – спросила мама.

– Птица, та птица, что мы видели в комнате у Эфраина!

Свеча задрожала в маминой руке, но она спокойно сказала:

– Что ты, девочка, можно ли так пугаться?

– Вы не знаете… но ничего, все прошло. Пойдем отсюда, – сказала она, призывая меня уже прояснившимся взглядом.

Зазвонил колокольчик к ужину, и все потянулись в столовую. Мария подошла к маме и шепнула:

– Не рассказывайте папе, как я испугалась: он будет смеяться надо мной.

На следующее утро в семь часов багаж отца был уже отправлен, и оба мы сидели за кофе в дорожных костюмах. Я собирался проводить его до имения сеньоров де М., с которыми хотел проститься так же, как и с другими соседями. Когда подвели наших верховых лошадей, вся семья собралась на галерее. Эмма и Мария вышли из моей комнаты, я. невольно обратил на это внимание. Поцеловав в щеку маму, отец перецеловал в лоб Марию, Эмму и всех детей, кончая малышом Хуаном, который напомнил ему об обещании привезти маленькое седло для его любимой игрушечной лошадки.

Прежде чем сойти с лестницы, отец еще раз остановился перед Марией, положил ей руку на голову, тщетно пытаясь заглянуть в глаза, и тихо произнес:

– Так мы уговорились, что ты будешь весела и благоразумна. Не правда ли, любезная сеньора?

Мария утвердительно кивнула, на ее стыдливо опущенных глазах выступили слезы, но она их тут же смахнула.

Я распрощался до вечера. Мария стояла рядом со мной и, пока отец садился в седло, шепнула незаметно для остальных:

– Ни минутой позже пяти.

Из всей семьи дона Херонимо дома был один Карлос, Он принял меня с распростертыми объятиями и сразу же стал уговаривать провести с ним весь день.

Мы осмотрели сахарный завод с дорогим оборудованием, но сооруженный без особого вкуса и искусства; обошли сад – прекрасное творение предков семьи – и закончили конюшнями, где красовались несколько отличных лошадей.

Когда мы курили после завтрака, Карлос сказал:

– Боюсь, теперь мне уже не увидеть прежней радости на твоем лице. А помнишь, как ты веселился в школьные годы, терзая меня и заставляя рассказывать о какой-нибудь новой прихоти Матильды. В конце концов, если тебя так печалит отъезд, значит, ты с радостью остался бы дома… К черту эту поездку!

– Но ты на ней не прогадаешь, – пошутил я. – Когда вернусь, у тебя будет даровой врач.

– Верно, дружище. Думаешь, я на это не рассчитываю? Учись вовсю, чтобы поскорее вернуться. Если к тому времени меня не прикончит подцепленная на этих равнинах лихорадка, пожалуй, будешь лечить меня от водянки. Скука тут убийственная. Все наперебой приглашают меня провести сочельник в Буге. Чтобы отделаться, пришлось выдумать, будто я свернул себе лодыжку; пускай дуется на меня вся бесчисленная орава моих кузин. В конце концов придется изобрести себе какое-нибудь дело в Боготе, хотя бы возить кожи и шерстяные ткани, как Эмигдио… и привезти себе что-нибудь вроде…

– Вроде жены? – прервал я его.

– Гляди-ка! Ты считаешь, что я не думал об этом? Тысячу раз! Каждый вечер строю сотни планов. Представь только: с шести валяюсь на кровати, жду, пока придут слуги на молитву, потом – пока позовут пить шоколад, и тут уж приходится слушать бесконечные разглагольствования о корчевании, расчистке, посадках сахарного тростника… А наутро запах тростникового жмыха ударяет в нос, и все мои воздушные замки разлетаются как дым.

– Но ты можешь читать!

– Что читать? И с кем поговорить о прочитанном? С этим болваном управляющим, который с пяти вечера уже начинает зевать?

– Итак, ясно: тебе необходимо срочно жениться, ты снова подумываешь о Матильде и хочешь привезти ее сюда.

– Именно так. С тех пор как я понял, что совершил величайшую глупость, вознамерившись жениться на твоей кузине (да простят меня бог и она), меня начала искушать эта мысль. Но знаешь, чем это кончилось? С огромным трудом я вообразил, что Матильда стала моей женой и живет в нашем доме. И тут меня просто хохот разобрал, когда я представил себе, что будет с этой бедняжкой.

– Но почему?

– Дружище, Матильда неотделима от Боготы, как купель церкви Сан-Карлос, как памятник Боливару, как наш привратник Эскамилья. Да она погибнет при пересадке в другую почву. И как я смогу помешать этому?

– Постарайся заслужить ее любовь навсегда. Предоставь ей все возможные удобства, все развлечения… в конце концов, ты богат и ради нее захочешь взяться за дело. А потом, разве видела она когда-нибудь такие равнины, леса, реки? Можно ли увидеть их и не полюбить?