– Что ж, поступай как знаешь.

– Слышите ее голос? Они идут сюда. Позаботьтесь, чтобы Эмма случайно не заглянула в молельню.

Мария вошла, разрумянившись и все еще смеясь после болтовни с Эммой. Легкими, почти детскими шагами пробежала она через рукодельную и, уже открыв дверь в свою комнату, заметила маму.

– Ах! – воскликнула она. – Вы здесь! – и, подойдя к ней, спросила: – А почему вы такая бледная? У вас голова болит? Попробуйте искупаться… вам сразу станет лучше…

– Нет, нет. Я хорошо себя чувствую. Я ждала тебя, чтобы поговорить с глазу на глаз. Речь идет об очень серьезном деле; боюсь, оно будет тебе неприятно.

Мария впилась в маму блестящими глазами и, побледнев, спросила:

– О чем?… Что случилось?…

– Садись сюда, – сказала мама, указав на скамеечку у своих ног.

Мария села, тщетно пытаясь улыбнуться. Серьезное выражение сделало ее лицо еще очаровательней.

– Говорите же, – сказала она и, стараясь успокоиться, провела обеими руками по лбу и поправила черепаховый с золотом гребень, который поддерживал волосы, блестящим толстым жгутом обвивавшие ее голову.

– Я буду говорить с тобой так, как говорила бы в подобном случае с Эммой.

– Да, сеньора, я слушаю.

– Папа поручил сказать тебе… что сеньор де М. просит твоей руки для своего сына Карлоса…

– Как! – воскликнула Мария в испуге. Она хотела было вскочить, но снова упала на скамеечку, закрыла лицо руками, и я услышал ее рыдания.

– Что я должна ответить ему, Мария?

– И он велел вам сказать мне об этом? – задыхаясь, спросила девушка.

– Да, доченька, его долг был сообщить тебе о предложении.

– Но вы зачем это мне сказали?

– А что же я еще могла сделать?

– Ах, ответьте ему, что я не… что я не могу… не…

Помолчав, она подняла глаза на маму, которая тоже не удержалась от слез, и спросила:

– И все это знали, да? Все хотели, чтобы вы мне сказали об этом?

– Да, знали все, кроме Эммы.

– Все, кроме нее… Боже мой! Боже! – прошептала она и, спрятав лицо в скрещенных руках, опустила голову маме на колени.

Когда она открыла бледное лицо, по нему струились слезы.

– Хорошо, – сказала она, – вы исполнили поручение. Теперь я все знаю.

– Но, Мария, – мягко прервала ее мама. – Неужели это такое уж несчастье, что Карлос хочет быть твоим мужем? Неужели…

– Умоляю вас, я не хочу… мне не надо ничего больше знать. Так, значит, никто не отговаривал вас передать мне это предложение?… Все, все согласились! Что ж, тогда я скажу, – продолжала она твердым, несмотря на слезы голосом, – скажу, что скорее умру, чем произнесу: да, Разве не знает этот сеньор, что я больна той же болезнью от которой умерла моя мать еще совсем молодой?… Ах! Что же мне теперь делать без нее?

– А я разве не с тобой? Разве не люблю тебя от всей души?…

Моя мать оказалась не такой сильной, как думала.

По щекам моим лились слезы и горячими каплями падали на руки, которыми я сжимал ручку скрывающей меня двери.

– Зачем же тогда вы передаете мне это предложение? – возразила Мария.

– Затем, чтобы слово «нет» произнесли твои собственные уста, хотя такого ответа я и ждала.

– И только вы предполагали такой ответ, только вы?

– Возможно, и еще один человек. Если бы ты знала, какое горе, какую тревогу испытывал тот, кого ты винишь сейчас!..

– Папа? – спросила она, чуть порозовев.

– Нет, Эфраин.

Мария чуть слышно вскрикнула и уронила голову маме на колени. Мама уже готова была позвать меня, когда Мария медленно выпрямилась, встала и сказала с посветлевшим лицом, поправляя волосы дрожащими руками.

– Нехорошо было так плакать, правда? Я подумала…

– Успокойся, вытри слезы: я хочу снова видеть тебя веселой. Ты должна оценить его рыцарское поведение.

– Да, сеньора. Не говорите ему, что я плакала, ладно? – попросила Мария, вытирая слезы маминым платком.

– Разве не прав был Эфраин, согласившись, чтобы я тебе обо всем рассказала?

– Да… пожалуй, прав…

– Ты говоришь не очень уверенно… Отец поставил ему условие, хотя нужды в этом не было, предоставить тебе свободу решения.

– Условие? Зачем же?

– Он потребовал, чтобы Эфраин никогда не говорил тебе, что мы знаем о ваших отношениях и одобряем их.

При этих словах лицо Марии окрасил нежный румянец, и оно стало похоже на розу, обрызганную росой, как те, что срывала она для меня по утрам. Мария опустила глаза.

– Почему он этого потребовал? – сказала она наконец едва слышно. – Может быть, это моя вина… я дурно вела себя?…

– Нет, доченька, просто папа думал, что при твоей болезни необходима осторожность…

– Осторожность? Разве я не выздоровела? Вы боитесь, что я опять заболею? Неужели Эфраин может причинить мне вред?

– Думаю, это невозможно… он так любит тебя, пожалуй, даже больше, чем ты его.

Мария отрицательно покачала головой, будто отвечая на свои мысли, а потом, встряхнув ею, как делала ребенком, отгоняя какое-нибудь страшное воспоминание, спросила:

– Что же я должна делать? Я всегда делаю то, чего вы хотите.

– Сегодня у Карлоса будет случай сказать тебе о своих намерениях.

– Мне?

– Да. Послушай: ты ответишь ему, разумеется, совершенно спокойно, что не можешь принять его предложение, хотя оно оказывает тебе честь, так как ты слишком молода, но при этом дашь понять, что отказ этот тебе самой неприятен.

– Но разговор этот произойдет, когда мы соберемся все вместе?

– Да, – ответила мама, тронутая чистосердечием, светившимся во взгляде Марии, – надеюсь, я заслужила твое доверие.

На это Мария ничего не сказала. Обхватив маму за шею, она прижалась щекой к ее щеке, и лицо ее озарилось глубокой нежностью. Потом быстро пробежала через комнату и скрылась за портьерой своей двери.

Зная о предстоящей охоте, мама распорядилась, чтобы всем нам – Карлосу, Браулио и мне – подали завтрак пораньше. Немалого труда стоило уговорить горца сесть вместе с нами, в конце концов он скромно занял место на противоположном конце стола.

Как легко понять, разговор зашел об ожидавшем нас развлечении. Карлос сказал:

– Браулио уверен, что заряд моего ружья рассчитан совершенно точно, но все-таки твердит, что твое ружье лучше, хотя они одной марки и сам он, когда стрелял из моего в лимон, всадил в него четыре пули. Не так ли, друг мой? – обратился он к Браулио.

– Ручаюсь, – отвечал тот, – что из своего ружья хозяин подстрелит кулика за семьдесят шагов.

– Что ж, поглядим, удастся ли мне убить оленя… Как ты собираешься вести охоту? – спросил меня Карлос.

– Это уж дело известное, как всегда, если хотим закончить охоту поближе к дому. Браулио поднимется вверх со своими собаками; Хуана Анхеля поставим в ущелье, где протекает Онда, с двумя из наших собак, твой слуга с двумя другими постережет на берегу, чтобы олень не сбежал от нас в Новильеру, а мы с тобой будем наготове и сразу бросимся, куда понадобится.

Браулио одобрил мой план и, оседлав с помощью Хуана Анхеля наших лошадей, отправился вместе с негритенком занимать назначенные им в облаве места.

Мой караковый жеребец нетерпеливо бил копытом по каменной плите, стремясь поскорее блеснуть своей ловкостью. Выгибая гладкую, блестящую, как атлас, шею, он фыркал и встряхивал волнистой гривой. Карлос сел на гнедого, которого недавно прислал в подарок моему отцу генерал Флорес. [32]

Посоветовав сеньору де М. соблюдать осторожность, на случай если нам удастся, как было задумано, загнать оленя в сад, мы выехали из патио и пустились вверх по склону, который куадрах [33]в тридцати на восток от нас примыкал к подножью горной цепи.