– Ну, ты пустился в поэзию. А мой отец и вся эта деревенщина? А мои тетки с их спесью и ханжеством? А безлюдне? А жара?… И еще черт его знает что?…

– Успокойся, – смеясь, прервал я его. – Не принимай все так близко к сердцу.

– Ладно, не будем больше говорить об этом. Лучше поскорее возвращайся лечить меня. А когда ты вернешься, то женишься на сеньорите Марии, да?

– С божьей помощью…

– Хочешь, я буду твоим дружкой?

– С радостью.

– Благодарю. Значит, решено.

– Вели привести мою лошадь, – сказал я после недолгого молчания.

– Ты уже едешь?

– Мне очень жаль, но дома меня ждут. Видишь ли, ведь нам скоро уже разлучаться… А я еще должен проститься сегодня с Эмигдио и с моим кумом Кустодио, все это не так уж близко.

– Ты уезжаешь точно тридцатого?

– Да.

– Осталось всего две недели. Что ж, не буду тебя задерживать. В конце концов, ты посмеялся со мной немного, хотя и хлебнул скуки.

Ни Карлос, ни я не могли скрыть, с каким огорчением мы расстаемся.

Переезжая вброд Амаймито, я услышал, как кто-то меня окликает. Это был мой кум Кустодио. Он выехал из ближнего леса верхом на буланом коне, сидя в седле с высокой лукой. На нем была синяя полосатая рубаха, подвернутые до колен штаны и широкая куртка с разрезами вдоль бедер. Вслед за ним тащился на соловой кляче, согбенной под тяжестью лет и связок бананов, слабое умный парнишка, который выполнял на ферме обязанности и свинопаса, и птичника, и садовника.

– Сам бог свел нас, куманек, – сказал, подъезжая ко мне, старик. – Не окликни я вас, вы бы от меня улизнули.

– К вам-то я и направлялся, кум.

– Вот те на! А я чуть было не забрел в глухую сельву, мула искал. Не пройди я случаем через ложбину и не заметь стервятников, так бы до сих пор и ходил. Я прямо туда, а муленка уж наполовину склевали, даже шкуру не пришлось содрать. А она куда как пригодилась бы на новые штаны, эти уж и вовсе хоть выбрось.

– Не горюйте, кум, мулов у вас хватает, еще успеете погонять их с вьюками. Поехали.

– Забот, сеньор, много, – сказал кум и, повернув коня, поехал впереди. – Времена настали тяжелые. Сами посудите: мед – по реалу; патока – и говорить не о чем; сахарок, если белый получится, – песо; сыры – задаром; а свиньям хоть весь урожай маиса скорми, все равно что в речку выбросил. От торговли вашей кумы, – хотя и надрывается она, бедняга, – даже на свечи не наберется. Варишь мыло, так ни один кусок не окупает того, что на него затратил. А тут еще сторожа, прорвы ненасытные, обирают до нитки. Да что говорить! Вот купил я у хозяина, дона Херонимо, участок молодого бамбука, – это же изверг, а не человек! Четыреста монет да еще десять телят в придачу запросил!

– А откуда взялись эти четыреста? От мыла?

– Уж вы скажете, кум! Пришлось даже копилку Саломе разбить, чтобы расплатиться.

– А Саломе как, все такая же работящая?

– А как же иначе? Крестиком вышивает – просто заглядение и во всем помощница – одно слово, дочка своей мамы. Но, не хочу врать, девчонка немало мне забот доставляет.

– Саломе? Такая умница, такая скромница!..

– Она самая, кум. И такая добрая девушка, как вы знаете.

– Что же случилось?

– Вы настоящий кабальеро и мой друг, лучше уж я вам расскажу, чем идти к приходскому священнику, хоть он человек святой души и не от мира сего. Погодите только, я первый перееду через болото, тут надо хорошо тропу знать, чтобы не перепачкаться.

И, повернувшись к дурачку, который покачивался в полусне, сидя среди связок бананов, крикнул:

– Смотри на дорогу, балда, а то, если увязнет кобыла, я и бананов не пожалею, брошу тебя здесь.

Дурачок бессмысленно захохотал и что-то промычал в ответ. Кум продолжал:

– Знаете вы Тибурсио, мулата, которого воспитал покойник Мурсия?

– А-а, того, что хотел жениться на Саломе?

– Вот, вот, он самый.

– Не помню, кто его воспитал, но его-то я хорошо знаю, встречал и у вас, и у Хосе. Мы даже охотились вместе не раз. Отличный парень.

– При всем том водится у него восемь хороших коров, да и свиней немало, дом есть, две неплохие верховые лошадки. Ведь ньор Мурсия даром что всех отпугивал своей суровостью, а был добрый человек: все это оставил парню. Тибурсио сын той мулатки, из-за которой у старика желчь разлилась: он ее выкупил в Киличао, а она через несколько месяцев померла. Я все это знаю, потому что в те времена, бывало, нанимался на поденную работу к ньору Мурсии.

– Что же случилось с Тибурсио?

– К тому я и веду. Так вот, сеньор, месяцев восемь назад начал я замечать, что парень только и ищет случая забежать к нам. Ну, вскоре я его хитрости разгадал и понял, что ему ничего другого не надо, как повидать Саломе. Сказал я об этом начистоту Канделарии, а она мне в ответ, что у меня, мол, глаза дымом выело и все это уже сказка давняя. Как-то субботним вечером держусь я настороже, знаю – Тибурсио свой час не пропустит, и что бы вы думали, девчонка, едва заслышала его, бежит навстречу. Ну, тут уж у меня никаких сомнений не осталось… Дурного я ничего сказать не могу, что нет, то нет. Только проходит день за днем, а Тибурсио и не заикается о свадьбе. Тут я подумал: столько ходил вокруг Саломе, дурак будет, если не женится; она не какая-нибудь голодранка, такую жену ему еще поискать. Как вдруг Тибурсио перестал ходить, пропал да и только, а Канделария ничего от девочки не добьется. Меня Саломе почитает как должно, мне и вовсе не след допытываться. Вот так с самого сочельника Тибурсио и глаз не кажет. А скажите-ка, вы как будто друг сеньорито Хустиниано, брата дона Карлоса?

– Да я его видел последний раз, когда мы еще мальчишками были.

– Ну, коли сбрить дону Кар л осу бачки, получится дон Хустиниано, они на одно лицо. Красивый парень, ничего не скажешь, только был бы он таким, как его брат а то ведь это сущий черт. Не знаю уж, где он увидел Саломе, может, когда я заключал сделку с его отцом, – парень приходил с ним клеймить бычков. И вот с того самого дня ни один банан мне в горло не лезет.

– Все это никуда не годится.

– Я вам чистую правду говорю, хотя ваша кума, если узнает, скажет, что я сбрендил и чушь мелю. Но на всякую хворь есть лечение. Немало я думал и гадал, пока понял, что надо делать.

– Погодите, кум. Скажите раньше, если не сочтете мой вопрос нескромным, как Саломе относится к Хустиниано?

– То-то и оно, сеньор. Потому я и мучаюсь днем и ночью, будто сплю на крапиве… Кум, девчонка попалась на крючок… Убить ее мало… А этот черт только попадись мне… Она его любит, сынок, вот почему я и решил рассказать вам все, авось поможете выпутаться с честью.

– А почему вы решили, что Саломе влюблена?

– Вот тебе на! Не вижу я, что ли, как у нее глаза разгораются, едва завидит белого сеньорито, как суетится, когда подает ему воду или свечу, – ведь он всегда словно помирает от жажды, а кроме курения, у него и дела другого нет; вот то за водой, то за огоньком он и забегает в дом всякий раз да еще по воскресеньям наведывается вечерами к старой Доминге. Знаете ее?

– Нет.

– Так вот скажу вам, она из тех, кто порчу наводит. У Канделарии никто из головы не выбьет, что эта летучая мышь сглазила нам обезьянку. Помните, какая умница была, как вас веселила? А сейчас бедняжка все трет животик и стонет, словно ребенок.

– Да она, верно, скорпиона проглотила, кум.

– Откуда! Ее бывало не заставишь ничего холодного съесть. Уж поверьте, колдунья на нее порчу напустила. Но не о том речь. Пошел я как-то искать кобылу и встретил эту старуху на плантации гуаябо, вижу – идет она к вам. Ну, а я-то всегда начеку, перехватил ее и говорю: «Вот что, донья Доминга, поворачивайте оглобли, здесь люди делом занимаются, а не разговорами. Отправляйтесь подобру-поздорову, не нужны вы мне в моем доме». Она вся затряслась, а я как увидел, что напугал ее, сразу подумал: это добром не кончится. Старуха начала плести и то, и другое. Но я ее сразу осадил: «Я не дурак, – говорю, – и если опять вас здесь встречу, сдеру с вас шкуру, я не я буду, если не сдеру!»