– Об одних жалобах, без обидных слов.

– Да ведь я как вспомню, что он обо мне выдумывает, сама не знаю, что и говорю… Знаете, пожалуй, лучше ничего ему не рассказывать, а то если он меня больше не любит, так пойдет болтать, будто я только и делаю, что плачу, и жить без него не могу.

– Ну, тогда, Саломе, твоему горю ничем не поможешь.

– Что же мне делать! – воскликнула она, заливаясь слезами.

– Полно, не горюй, – сказал я, отрывая ее руки от лица, – слишком дороги твои слезы, чтобы проливать их ручьями.

– Если бы и Тибурсио так думал, не плакала бы я по ночам, пока не усну, а теперь из-за пего, неблагодарного, и тайта на меня косо смотрит.

– Хочешь, побьемся об заклад, что завтра днем Тибурсио придет к тебе просить прощения?

– Ах, честно говоря, я была бы вам по гроб жизни благодарна, – отвечала она и, схватив обеими руками мою руку, прижала ее к щеке. – Обещаете?

– Да я последним дураком буду, если не добьюсь этого.

– Смотрите, ловлю вас на слове. Но берегитесь, не вздумайте рассказывать Тибурсио, что мы с вами были тут совсем одни и… Не то он вспомнит еще тот, другой день – и тогда все пропало. А теперь, – добавила она, взбираясь на изгородь, – отвернитесь, не смотрите, как я прыгаю, или давайте прыгнем вместе.

– Что это ты стала стесняться? Раньше такой не была.

– А я с каждым днем все больше вас стесняюсь. Полезайте же!

Но для Саломе перебраться на другую сторону оказалось гораздо труднее, чем для меня, и она осталась сидеть на гребне изгороди.

– Поищите братишку, окликните его, – сказала она. – › Теперь я уже никак не могу спуститься, пока он не вернется.

– Позволь, я помогу тебе, ведь уже поздно, а кума…

– Она же не такая, как тот… И потом, как я спущусь? Видите, я зацепилась…

– Оставь эти глупости и обопрись как следует, – сказал я, подставляя ей плечо.

– Держитесь тогда хорошенько, а то я тяжелая, как… перышко, – рассмеялась она и ловко спрыгнула на землю. – Теперь буду важничать: уж я-то знаю, немало белых барышень хотели бы так прыгать через загородку.

– Пустомеля ты.

– Это все равно что болтушка? Ну, тогда я на вас зло держать буду.

– Что будешь?

– Вот те на!.. Не понимаете? Рассержусь я на вас.

А хотелось бы мне посмотреть, каким вы бываете, когда разозлитесь. Так и разбирает охота.

__ А вдруг рассержусь и ты меня потом не задобришь?

– Аи-аи-аи! Будто я не видела, что у вас сердце так и тает, стоит мне только заплакать.

– Ну, это когда я знаю, что ты плачешь не из кокетства.

– Не из чего? Как вы сказали?

– Ко-кет-ства.

– А что это значит? Скажите, я, по-правде, не знаю… Наверняка что-нибудь плохое… Так вы считаете, оно у меня есть, да?

– Еще бы! Оно просто исходит от тебя.

– Послушаем, послушаем: с места не сдвинусь, пока не скажете.

– Тогда пойду один, – ответил я и сделал несколько шагов.

– Иисусе! Да я готова в воду его столкнуть! А какой простыней вы будете вытираться? Нет, вы скажите, что от меня исходит. Я уж сама догадываюсь.

– Скажи.

– Это… Это любовь?

– Угадала.

– Но что же делать? И зачем я люблю этого бахвала? Будь я белой, только очень белой, и богатой, очень богатой, я любила бы вас, правда?

– Ты так думаешь? А что же тогда делать с Тибурсио?

– С Тибурсио? Чтобы не бегал за всеми, сделаем его управляющим и будем вот так держать. – Она крепко сжала кулак.

– Нет, это не годится.

– Почему? Вам не нравится, что я могла бы полюбить вас.

– Нет, не это, а судьба, которую ты выбрала для Тибурсио.

Саломе от души расхохоталась.

Мы вышли на берег речушки; Саломе, положив простыню на траву, где я мог посидеть в тени, опустилась на колени на большом камне и плеснула водой себе в лицо. Умывшись, она достала из-за пояса платок, чтобы утереться, но я протянул ей простыню и сказал:

– Лучше искупайся.

– Пожалуй… пожалуй, потом искупаюсь, вода совсем теплая. Но вам самому надо освежиться. Скоро придет Фермин, и, пока вы будете одеваться, я тоже окунусь в нижней заводи.

Она встала и поглядела на меня с лукавой улыбкой приглаживая волосы мокрыми руками.

– А знаете, мне снилось, что все оно так и есть.

– Что Тибурсио разлюбил тебя?

– Вот еще! Нет, что я белая… Когда я проснулась, такая обида меня взяла, что на следующий день, в воскресенье, я всю мессу только и вспоминала свой сон. А потом целую неделю, когда стирала вон там, где вы сидите, все о том же раздумывала и…

Невинные признания Саломе были прерваны криком, донесшимся состороны плантации какао: мой кум собирал в стадо свиней. Саломе слегка напугалась и, озираясь по сторонам, сказала:

– И куда этот Фермин запропастился… Купайтесь скорее, а я пойду вверх по реке, поищу его. Вдруг он уйдет, не дождавшись нас.

– Оставайся здесь, он и сам найдет тебя. Просто ты услыхала голос отца: боишься, ему не понравится, что мы сидим вдвоем и разговариваем?

– Что разговариваем – ничего, но… кто его знает.

Ловко прыгая по большим прибрежным камням, она скрылась среди ветвистых деревьев.

Крики кума не умолкали, и я подумал, что его доверие ко мне тоже небезгранично. Наверняка он издали следовал за нами среди деревцев какао и, только потеряв нас из вида, начал скликать свиней. Кустодио не знал, что его поручение уже весьма искусно выполнено и что, несмотря на все чары его дочери, не было на свете сердца более глухого и слепого, чем мое.

Я направился к дому вслед за Саломе и Фермином, которые тащили тыквенные сосуды с водой. Саломе сделала валик из платка и поверх него поставила на голову грубый кувшин, который несла, не поддерживая руками, изящно изгибая свой тонкий стан.

Когда мы пришли, девушка шепотом поблагодарила меня: «Бог вознаградит вас» – и с озорной улыбкой добавила:

– А я в награду, когда вы купались, бросила в воду выше по течению цветы, вы их видели?

– Да, но подумал, что это стайка обезьян резвится в верховье реки.

– Вот непонятливый! Да я чуть не свалилась, когда карабкалась на верхушку дерева.

– А ты, дурочка, и поверила, будто я не догадался, кто бросал цветы в воду.

– Мне Хуан Анхель рассказал, что в имении бросают розы в бассейн, когда вы купаетесь, вот и я бросила в реку самые красивые лесные цветы.

За обедом у меня был случай убедиться, как искусно Саломе и моя кума запекают бананы и сыр, поджаривают пончики, готовят желе. Пока Саломе выходила на кухню, я успел рассказать куму, что на самом деле хочет его дочь и что собираюсь я сделать для ее примирения с женихом. Старик так и расплылся от удовольствия; он стал подшучивать над моей подругой по прогулке, будто она уж слишком охотно потчует меня, и всячески показывал, что больше на нее не сердится.

К четырем часам жара спала, и дом превратился в перевернутый вверх дном Ноев ковчег: утки целыми выводками зашлепали по столовой; куры с кудахтаньем метались по двору и под сливой, где у корыта, стоявшего на козлах, моя лошадь хрупала маис; индюки надувались и чванились, перекрикивая двух попугайчиков, а те звали какую-то Бениту – должно быть, кухарку; свиньи визжали и хрюкали, пытаясь просунуть рыло между перекладинами захлопнутой дверцы. Сквозь весь этот гам прорывались зычные приказы кума и крики кумы, которая гнала уток и скликала кур.

Началось долгое прощание. Кума обещала помолиться святому чудотворцу, чтобы он благословил меня на дорогу и скорое возвращение. Когда я прощался с Саломе, она сжала мою руку и, глядя на меня, пожалуй, больше, чем Дружески, сказала:

– Помните, я на вас надеюсь. Со мной можете не прощаться надолго… Даже если не успеете заехать по пути, я хоть ползком, а доберусь до дороги повидать вас еще разок. Не забывайте меня… если бы не вы, не знаю, что бы я делала с моим тайтой.

С другого берега бурливого ручья, бегущего вниз по теснине меж извилистых лесных тропинок, до меня донесся звучный мужской голос: