Покачиваясь на спине лошади в такт ее шагу, Турк умиротворенно вспоминал времена своего детства, когда патриархи Книги, с их бородами и балахонами, казались ему чужими и далекими, как пыльные бури в Сахаре. Аскетичные апостолы имели мало общего с Сент-Луисом, Миссури, где родился и вырос преподобный. Понадобилось время и терпение, дабы понять, что Вифлеем – это колыбель Человека. Куда легче было бы броситься в объятия Иисуса, когда бы Он прошел через Бостон, Филадельфию, Чикаго или даже Нью-Йорк.

Преподобный Турк думал о том, что, пожалуй, слишком строго обошелся с Гербертом Черная Лапа. Но нет, уроки, припечатанные болью, помнятся дольше.

Удары и отголоски? К чему размышлять о непостоянстве? Чтобы легче пережить настоящее? Не скучно ли столь долгое безделье? Так мне никогда ничего не добиться. Потрачу время на рассуждения. Есть лишь я один. Удар? Дикое сотрясение? Ну и что? Стыдно. Недостойно величия.

Они шли по улицам Бингемтона, и Джордж Халл то и дело поглядывал на мятое лицо своего отца. Саймон Халл прожил на свете без малого восемь десятков лет. Сквозь покров его головы просвечивала кожа. Волосы как сухая листва. Губы – фиолетовые реки по краям болотистой впадины, что укрылась под защитой крошащихся стен. Только в глазах Саймона еще виднелась жизнь. Неумолимо-синие, они глядели на звездный ковш и жаждали возрождения. Джордж думал: «И я таким буду, если повезет все это вынести. Что за жизнь!..»

– Я переживаю за тебя, Джордж, – сказал Саймон. – Что за шашни с женой родного брата?

– С Лореттой? С чего ты взял? Что она тебе наплела? Переживай лучше за Бена. Сучка допрыгается.

– Лоретта мне ничего не плела. Я старый человек и живу в старом доме, Джордж. Со мной говорит каждая доска. Я слышу то, чего не хочу слышать. Мышь прошмыгнет, а по мне, будто целая армия.

– О чем ты?

– Бен на Лоретту не намолится.

– Ты решил, что мне могло прийти в голову опозорить родного брата?

– Я решил, что Джорджу не повредило бы держать своих цыплят в курятнике. Я решил, что твою шпагу хорошо бы засунуть в подходящие ножны. Я решил, что твоя жена – Анжелика, ты должен принять это и вести себя с неким подобием достоинства.

– Мне тридцать восемь лет. Я не идиот.

– Я не спрашивал, есть у тебя ум или нет. Я могу понять, как притягивает пылкая женщина, особенно если она валяется голяком всего в нескольких дюймах от тебя. Мы живем в одном доме.

– Да ты что?! Родной отец, у которого нет сил вытянуть дым из дохлой сигары, только что признался, что страх как рвется потрепать за шерсть любимого пуделька Лоретты? Или это ветер нашептал? Я, должно быть, сошел с ума. Ну да, так и есть.

– Не смей разговаривать со мной в таком тоне, Джордж Халл! Я лишь хочу сказать, что не порицаю тебя за греховные желания. Однако предупреждаю: держи своего жеребца в стойле. Оставь трагедии Шекспиру и грекам. Мы будем радоваться спокойной жизни, отличному делу и видам на будущее. Перед тем как умереть, я хотел бы знать, что мой дом благословлен шумным выводком здоровых внуков, – другой награды мы с твоей матерью и не желали. К чему я стремлюсь, Джордж, так это к миру в доме, здоровью и немного к процветанию.

Твои слова да Богу в уши. Думаешь, я хочу чего-то большего?

– Думаю, да. Я подозреваю в тебе нетерпеливый и беспокойный дух. Разрушительный дух. Разожми тиски отчаяния, эти алчные щупальца, которые тянутся к каждой капле меда в каждом улье. Пусть станет твоим девизом: «Твердость, смирение, благодарность».

– Спасибо, отец, я постараюсь запомнить.

– У тебя лживый язык, сын. Ты заносчив. Я решил поставить на службу и то и другое. Пришло время расширить наше предприятие, раздвинуть горизонты, найти новые рынки, создать новый продукт. Я работаю над сигарами для новоиспеченных свободных негров – это будет недорогая брева из колорадской медуры, назовем их «Негритосик». На этикетке довольный черный малыш, укутанный в белый заячий мех.

– Заячий мех. Хорошо, должно сработать.

– Перед тобой, Джордж, стоит задача выработать окончательную концепцию. Это потребует солидных усилий и преданности делу, однако и отдача обещает быть огромной.

– Даже и не знаю, что сказать.

– До того как ты наберешься храбрости и приступишь к работе, отряхни со своей доски старые щепки, освежи взгляд. Отправляйся в отпуск, ты его заслужил. Поедешь в гости к своей сестре Саманте.

– В Айову?

– Через неделю. Будешь собирать чемоданы, положи в них не только одежду. Упакуй гнев, разнузданный аппетит, вульгарную страсть и неуместные амбиции, которым позавидовали бы Александр, Аттила и Чингисхан. Упакуй туда демонов, что не дают тебе жить. Оттащи этот узел на запад да там и оставь – пусть выбелятся начисто, как те всеми забытые звериные кости, которые малюют в газетах. Развлекись, наберись впечатлений, поднимись до новых высот, заведи знакомства и раздвинь горизонты – стань другим человеком. В тебе многое заложено, Джордж. Мы с твоей дорогой матушкой всегда полагали, что ты пойдешь дальше, чем добрый и честный Бен. Это твой шанс. Иди и освежи свой дух. Будет время поближе познакомиться с женой.

– Ты хочешь, чтобы я взял с собой Анжелику?

– Способен ли дождь на западе напоить поля на востоке? Конечно бери. Кто знает, какая из дочерей подарит мне внука, которым я буду похваляться перед ангелами?

Вопросы происхождения, безусловно, греховны. Мир – это скала. Все прочее – скала. Сладостное протяжение камня. Нашу непрерывность окружает тьма. Тогда скажи, Исток, если я под такой броней – кто мой враг? Если я – это все, можно ли меня преуменьшить? Тебя забавляют эти тирады? Меня тоже. Где мой разум?

Барнаби Рак глядел на поле могильных камней. Казалось, они были здесь всегда – естественный и точно выверенный шахматный узор. В идеальной симметрии бесконечных рядов чувствовался успокоительный порядок.

Барнаби Рак писал: «Сад молчания. Одеяла гробов укрывают дробленые кости, поруганную плоть, отрубленные конечности; в черепах отдаются эхом военные марши. Детрит патриотизма и гордости спрятан и укутан травой. Павшие солдаты лежат на спине в вечном боевом строю, памятники вздымаются вверх, ощупывая в тщетном возбуждении бесстрастное небо». Хорошо.

– Покойтесь с миром. При ближайшем рассмотрении вы и сами покой, – сказал Барнаби в пространство, потом занес это в блокнот.

Он переписал еще несколько фамилий с надгробий. «Их имена не принадлежат сейчас никому. Они беспризорны, солдаты иных армий в иных войнах могут брать их себе снова и снова. В этом чудо. Имен хватит на всех, и нет нужды волноваться, что они закончатся. Арсенал имен безмерен, как безмерна утроба матери-земли, способная дать приют батальонам павших. Неисчерпаемый национальный ресурс!»

Это поле боя он прочесывал по заданию «Нью-Йоркского горна». Его редактор, Джон Зипмайстер, велел Барнаби тащить свою жопу в Геттисберг, пока закопанные там тушки не провалились в забвение.

– Военный рассказ никому не нужен, – наставлял его Зипмайстер. – Нужен послевоенный. И никакого затасканного дерьма про то, как под сенью смерти все люди – братья. Поезжайте на кладбище «Ридж» и выбирайте из тамошних бедолаг героев. Северянина, мятежника, хорошо бы хоть одного крепыша нью-йоркской породы, соль земли. Суть в том, чтобы вычислить их родню, а у родни разузнать, кем были эти парни и чем занимались: где работали, с кем пихались, нравились ли им яблоки и кто по ним теперь плачет? Что именно унесла шрапнель или пуля и как оставшиеся в живых справляются со своей потерей? Ставят в церкви свечку или проклинают Бога и Линкольна? Куда, по их мнению, движутся их жизни, куда идет страна? Мечтают они о мести или смирились? Вы знаете, на чем все держится, Рак. Человеческая драма, эмоции, выводы. Вы вечно вопите и ноете, что вам не дают раскрыть свой талант. Вот и карты в руки. Привезите мне что-нибудь полезное, тысячи на три слов, чтобы полопались все мои чирьи.