Чурба опять повернулся к камину, своему излюбленному театру. Каждому огненному языку была отведена роль в драме, где актерам полагалось трещать и плеваться искрами. Чурба никогда не задумывался, о чем эта пьеса, он просто радовался всякому новому представлению.

Ньюэллы редко говорили друг с другом, но каждый чувствовал тяжесть семьи и узы общей плоти. Они просидят так всю зиму, вечер за вечером, деля молчание и каким-то образом обмениваясь силой.

Если бы Саймон Халл придумал Ньюэллу хоть какую-нибудь работу в Бингемтоне и перетащил его с гнилой фермы в многообещающий город, Берта была бы счастлива, Александр пустился бы в пляс, но сам Чурба наверняка затосковал бы по тому покою, который дарили ему эти пять жалких акров. Свое же собственное недовольное довольство злило Чурбу, заставляя стыдиться тем сильнее, чем дольше он торчал на этом убогом пятачке земли.

В прежние годы он мог задать трепку сыну и тем отвести душу, но Александр вырос слишком большим и слишком сильным. Однажды Чурба, облегчения ради, поколотил жену, но та, когда муж заснул, отлупила его чайником. Их прежний пес по кличке Лудило не прочь был получить хозяйского башмака, но Лудило издох. Новый пес, дворняжка Шерман, отбрехивался от ругани, а зубами мог разгрызть железо. В этот сезон листопада Чурбе не оставалось ничего иного, кроме как пережидать время.

– Там кто-то есть, – сказала Берта.

– Так поздно? Не может быть, – ответил Чурба.

– И Шерман молчит, – сказал Александр.

– Шерман может и не залаять, – возразила Берта. – Там кто-то стоит. Около амбара. Я вижу – для светляка слишком толстый, а для Луны – маленький; похоже, кто-то держит на весу фонарь.

– Свет? Что ж ты сразу не сказала?

– Я говорила.

– Совсем не то ты говорила, или я не то услышал.

Чурба тоже зажег фонарь и пошел разбираться. Стирая с лица дождевую воду, он тащился по грязи к ожившей капле света и мужским голосам.

– Кто здесь? – крикнул Чурба. – Что вам надо? – (Щелкнув зубами, к нему подскочил Шерман.) – Это я, сучий прохвост. Тявкай на тех, кто у амбара.

– Чурба?

– Кто это?

– Джордж. Джордж Халл.

– Кузен Джордж? Это ты?

Обнявшись по-медвежьи, двоюродные братья принялись хлопать друг друга по спинам, Шерман же переключился на третьего человека, незаметно стоявшего в сторонке.

– Черт. Я уж перестал тебя ждать, Джордж. Ты же сказал, в октябре.

– Сказал, в октябре, да, видно, имел в виду ноябрь. Лучше поздно, чем никогда. Ты готов?

– Готов, готов. Только не знаю к чему. Ну то есть сделал, как ты написал, но все равно не возьму в толк, зачем тебе это надо.

– Уберите от меня свою шавку, – объявил возница. – Она пугает лошадей.

– Кто это?

– Он привез нас из Юниона.

– Из Юниона? Вас – кто тут еще, кроме тебя?

– Нас – это меня и ящик Пандоры, – сказал Джордж. – Новый табачный пресс.

– Табачный пресс? Про что-то такое я и думал.

– Давай-ка стащим эту проклятую штуку с повозки, – скомандовал Джордж. – Помощники найдутся?

– Может, подождем до утра?

– Нет, – сказал Джордж. – Сейчас. Покажи, где ты выкопал яму, только не говори про нее. Чем меньше возница услышит или увидит, тем лучше. Нужно отправить его отсюда как можно быстрее. Потом наговоримся.

– Ты написал, чтобы я нанял водяного колдуна искать место для нового колодца. Этот еврей обошелся мне в десять долларов и ткнул вон там, за амбаром.

– Значит, там мы его и выгрузим. Не такое это простое дело. Как у нас с веревками и блоками?

– Все как ты сказал. Лежат в амбаре. Еще девять долларов. Всего девятнадцать: за лозоходца, веревки и блоки.

Два часа спустя дождь перешел в морось, а возница потащился на своей телеге к дороге на Кардифф; Александр показывал путь невидящим лошадям.

– Тяжко ему будет добираться по такому супу, – вздохнул Чурба.

– Не переживай за него, кузен. Этот человек немало получил за свою работу.

Чурба пнул ногой полуутопленный в грязи Джорджев ящик.

– Табачный пресс. Теперь понятно. Ты хочешь, чтобы я растил здесь табак. Хорошо бы новый сорт, а то, знаешь, когда-то я уже пробовал, листья выходили на вкус, что поросячья щетина.

– Принеси пилу и топор, – приказал Джордж. – Эту штуку надо открыть.

– В темноте? Не бойся, не утонет, затянута, как пипка у молодухи, – если ржа до сих пор не пробралась, то и не проберется. Пошли лучше в дом, выпьем чего-нибудь горячего. Спина совсем замучила.

– Потерпи, Чурба. Слушайся Джорджа. Все, что надо сделать, надо сделать до утра, а к полудню забыть. Тащи пилу и топор. Пилить будем осторожно и медленно. У нас там драгоценный груз.

– Хороши новости, – проворчал Чурба. – Ладно, как хочешь. Только скажи сперва, Джордж, я никакой закон не нарушаю? Потому что если так, то хорошо бы знать.

– Насколько я знаю, никакой, – уверил его Джордж. – Мы законопослушны, как леденцы на палочке. Это красивая игра, кузен. И никому не будет вреда.

– Ну тогда ладно. А то после твоего письма у меня в голове совсем пусто. Думал, ты мне не доверяешь.

– Если бы я тебе не доверял, как бы я отдал свою судьбу в твои руки? Я же сказал: как только похороним, сразу все объясню.

– Я ведь вот о чем, Джордж. Ты говоришь, все законно, а работать надо ночью, в тумане, да еще похороны какие-то. Не припомню я, чтобы на похоронах, перед тем как зарыть, открывали ящик, да и припоминать не желаю. Зачем закапывать табачный пресс? Объясни, чего задумал, только без пропусков. Я ведь тоже имею право. А не хочешь, так зови обратно свою телегу и сажай эту траву где-нибудь еще.

– Мне нравится твой настрой, – сказал Джордж. – Правильного я себе нашел помощника. Все узнаешь. Тащи инструменты. Поговорим за работой. Но сперва про Александра. Ты уверен, мальчишка будет держать при себе все, что увидит и услышит?

– У Александра даже приятелей нет, а говорит он от силы десять слов в году.

– Десять слов могут нас убить. Он тебя слушается?

– Оставь моего сына мне, – сказал Чурба. – Что же это за табачный пресс такой, что его надо под землю прятать?

Константа во всем этом называется Джордж Халл. Он устраивает мне побег. После чего я брошен в яму, и тот самый Джордж, который меня освободил, копает грязь вместе со всеми. Предайте меня земле и плесени. Мху. Лишайнику. Спорам. Зеленый корень опутывает мои разломы. Извиваются и ползают. Кара отмеряется струями воды, что разъедают жезл у меня между ног. Проклятый зуд! Что-то я заметил в бегающих глазах мальчика. Они меня боятся! Я буду ждать тебя, Джордж.

– Я не считаю вас Стэнли, а себя – Ливингстоном,[22] – разорялся Барнаби Рак. – Однако полагаю, вам уже давно пора обнаружить, что я способен на большее, чем стукать мячиком вокруг потрепанного пустозвона Барнума и ему подобных или добывать жизненно важные новости об игре бадминтон, которую придумал слабоумный английский герцог, дабы изменить судьбу человечества. Я тут случайно узнал, что мы, оказывается, выбираем нового президента, едва не теряем в землетрясении Сан-Франциско, а генерал Ли встает на путь измены. Что же, Джон Зипмайстер шлет Барнаби Рака писать об этих незначительных происшествиях? Да ни в коем случае. Рака-писака должен лезть в Адскую Кухню,[23] целоваться там с гангстерской жопой, а после обозревать этот… как его… лифт. Лифт, черт бы его побрал!

– Да поймите наконец, вы очеркист, а не военный корреспондент. И тот и другой материал вполне крепки и достойны изложения. Люди читают «Таймс» и «Трибюн» от первой страницы к последней. «Горн» они листают сзаду наперед. Мы – это спорт, комиксы, очерки, затем, может быть, новости. Так уж вышло, и мне нравятся газеты, которые ценят повседневные заморочки выше тупых реалий. Я называю это здравым приоритетом. Но если вы не согласны, Так и скажите. Мне хотелось бы узнать об этом первым. Ибо вам ничто не мешает попытать удачи в любом другом листке. Посмотрим, чем вы там будете заниматься и сколько они вам заплатят. Кстати, Рак, история о бадминтоне вышла в два раза длиннее, чем нужно. Вы видели табличку у меня над столом: «БОГ СОЗДАЛ ЗЕМЛЮ И НЕБО НА ДВУХ АБЗАЦАХ»?