Аарон уламывал ее раскошелиться на пять ярдов ситца. Он бродил по траве, помахивая раздвоенной веткой, и притворно ворковал на иврите. После достаточно долгого путешествия он намеревался потрещать веткой и объявить:

– Вода здесь. И не благодарите меня. Лишних денег не возьму.

Ни с того ни с сего ветка вдруг выказала признаки разума и затряслась, как ей хотелось. Наставленная на заросли шафрана, она едва не выскочила у Аарона из рук.

Вернувшись в те места полгода спустя с новым товаром, Аарон Бапкин обнаружил, что стал знаменитостью. В колодце, выкопанном там, куда указала ветка, булькала чистейшая вода. После такого триумфа он мог продавать не только взятые на комиссию ткани, но и себя – как водного колдуна. Аарон так и не понял, чем был его дар – благословением или проклятием.

Мир расползался во все стороны, и услуги Аарона требовались все чаще и чаще. Лозоходец принимал водные роды, изумляясь не меньше своих клиентов, когда из земного брюха вырывался на свет новый журчащий колодец. В Лафайетте он снимал у миссис Ильм комнату, получал товар из Бостона, искал воду по всей округе и так зарабатывал на жизнь. Аарон Бапкин отбивался от нападок квартирной хозяйки и разношерстных местных антисемитов. Ей нужны были деньги, им нужна была вода. Ему нравилась сельская жизнь.

Аарон перестал петь, когда из стенных ходиков «Черный лес», точно собачий хрен, выскочила синяя уродливая кукушка.[12] Прослушав все двенадцать хриплых кукуканий, Аарон взял свою лозу и направился вниз. Новый заказчик – потное пугало – уже ждал, согнувшись горбом на облучке своей повозки.

– Вы водный колдун?

– Так мне сказали, – ответил Аарон, влезая в коляску. – Что ж у вас там стряслось? Вода из колодца ушла? Бывает.

Пока они выезжали из Лафайетта, Аарон, достав гармошку, успел продудеть несколько тактов из «Старого негритоса». Он перестал играть и спросил у возницы, а может, у деревьев, а может, у неба:

– Вот услышите вы песню, в ней парень загадывает девушке загадку. Он предлагает ей вишню без косточки, цыпу без клюва, сказку без конца и ребенка, который никогда не кричит. Потом девушка спрашивает, где он собирается искать такие невозможные вещи, и парень говорит отгадку – в стихах и очень нежно. Понятно, что это песня о любви? Конечно понятно. Как можно не понять?

– Что еще за цыпы в любовных песнях? – спросил безводный фермер. – А ребенок мертвый? Мертвый, да?

– Почему бы нет?

– Раньше я со старым колодцем горя не знал, – сказал человек. – Раньше такого сухого года отродясь не выпадало. Я уж забыл, что такое дождь.

Водный колдун сочувственно кивнул. Однако фермер знал, что Бапкин зарабатывает на засухе деньги. Никто никого не дурит.

«Нью-Йоркский горн» располагался в Нижнем Манхэттене, на Принтинг-Хаус-Сквер; в комнате для заседаний сидели нос к носу Барнаби Рак и Джон Зипмайстер. Очерк Барнаби «Эскадрон праха» был разложен на столе, украшенном целым поколением инициалов, что ушли в прошлое, подобно именам на могильных камнях Геттисберга.

– Хамиша Флонка – вон. Этот кусок совсем не в ногу. Неужели сами не видите? – распорядился главный редактор.

– Флонк – сердце и душа всего материала. Неужели сами не видите?

– Не мучьтесь, Рак. Остальные биографии отличные. Я прочел, и мне понравилось. Но Флонк – это кошмар. Что вы мне суете? Солдата, который не верил в то, за что воюет. Недотепу, продавшегося за кучку коровьего дерьма.

– Ферма и кусок хлеба для беременной жены – это кучка коровьего дерьма?

– Зато когда он погиб, она заколотила ферму, потеряла ребенка и подставила свою щелку козлу, заплатившему три сотни зеленых за яйца ее мужа. Очень вдохновляюще.

– Она обещала Флонку ребенка. Он записал в контракте…

– В жопу контракт! Чтоб я не слышал ни о каких контрактах! Мне противна сама мысль. Для чего вообще этот материал? Чтобы пробудить в читателях добрые чувства к искренним и любящим людям, по которым ударила трагедия – гибель близких. Везде, кроме Флонка, у вас крепкие вдовы, сироты с большими печальными глазами и родители, зажигающие свечи у окон с видом на кирпичную стену. Никто не жалуется, ибо их мужчины сражались за великое дело, а не за пару баксов или мешок огуречных семечек. Неужели цель нашей работы в том, чтобы заставить читателей выблевывать из окон свою вину?

– Речь не о вине. Речь о благородстве. Об истинном трауре. О женственности. О высшей жертве.

– Ага, «МАТКА – СВЯЩЕННЫЙ ДАР ВДОВИЦЫ». Гип-гип-ура! Я же не говорю, что не восхищаюсь этой дамой. И никогда не говорил. Но черт меня побери, если я стану кормить Америку утонченностями, двусмысленностями или абстракциями. Сейчас нужна надежда. Крепкий пинок надежды. Горе – да. Преклонение – да. Сожаление – нет. Вы читаете газеты? Война кончена. А что кончено, то кончено. Смысл в том, чтобы встать и начать шевелиться – Северу, Югу, белым, ниггерам, китайцам и даже индейцам. Новые горизонты, новые перспективы. Рам-та-там! Я не хочу жалеть тех, кто выжил. Я хочу гордиться их храбростью и стойкостью. Кстати говоря, заголовок у вас что кусок свинца. «Эскадрон праха». Предлагаю «Трубы для храбрых».

– Давайте, вы мне Флонка, а я вам трубы для храбрых.

– Вы мне трубы и заткнитесь со своим Флонком.

– Но что я скажу этой женщине? Что «Нью-Йоркский горн» отвергает правду?

– Вы ей скажете, что «Горн» не хочет идти в суд. Вы контракт видели? А с мужем говорили? Подтверждение есть? Если бы я даже спал и видел, как бы мне напечатать вашу белиберду, я не могу это делать вслепую. Предположим, все правда. Вы думаете, целая страна будет читать про то, как отмазавшийся от войны бездельник за здорово живешь колотит вдову солдата, а сам, как там его зовут, будет сидеть и спокойно на все смотреть? Он заявится ко мне с ружьем, и кто посмеет его в том обвинить? Разговор окончен.

– Это очень плохо, – сказал Барнаби. – Я предал доверчивую женщину, решившуюся открыть мне свое сердце.

– Значит, купите себе другую хворобу. И в следующий раз, Рак, пожалуйста, печатайте на машинке. Всем нам пора учиться печатать. Играть на «литературном пианино», ясно?

– Меня воротит от этой штуки. Я не могу на ней писать.

– Так вышло, что Кристофер Шолс[13] приходится любимым племянником нашему обожаемому издателю. Когда он заявится опять, я не хочу говорить, что мистеру Барнаби Раку не нравится его игрушка. А хочу показать ему красивые страницы. И сказать, что мы ждем не дождемся, когда же наконец повыбрасываем свои карандашики и повыливаем в канализацию чернила. У вас, похоже, талант, Рак. Вы не просто спринтер. Вы далеко пойдете. Однако у вас заплыли глаза и вы прилипли к прошлому. Как и бывшая миссис Флонк, упокой ее Господи.

– Ее зовут Анжелика. И ей еще не скоро умирать.

– Анжелика? О боже, только не говорите. Не может быть! Ни за что! Вы, кажется, сказали, что она открыла вам свое сердце. А что еще она вам открыла в ваше рабочее время? Между нами, сэр Галахад,[14] как она?

Джордж Халл сидел в обеденном зале гостиницы «Сент-Чарльз» и, подолгу прикладываясь к стакану, запивал элем мясное филе с картофелем. Диетическое меню Саманты, ставшее еще более рафинированным с тех пор, как преподобный диспептик начал жаловаться на свой желудок, не предусматривало мясистых ребрышек. Мало того, желчный Турк убедил Саманту изъять из дома весь годный к питью алкоголь.

Саманта потчевала их вареной курицей, тушеной бараниной, целыми корзинами зелени, фруктовым пуншем, простоквашей и ромашковым чаем. Столь жалкая пища едва ли была способна утолить бешеный голод Джорджа, возросший в последнее время еще сильнее от невыносимого напряжения. Джорджу Халлу нужно было мясо с кровью и почувствовать, как впивается в горло крепкое варево.