— Действительно, как кому.

— Я сказал: как Аму. Как Амударья.

Но Алехин уже не слушал. Он порывисто сел и воткнул палец в песок.

— Вот так поставь палец — и река свернет в сторону. Сколько стариц на реке пересохших. Там, выше, возле переката, в восемнадцатом году баржа затонула. Я на ней плавал водоливом. Баржу эту занесло в одно лето, река свернула с пути, а в прошлом году я вздумал поискать — нет ничего. Река кругом обходит, а баржи нет. Всосало ее, что ли, или так занесло песком.

Они помолчали. Двухвостка быстро бежала по песку. Мастер приподнялся, отбросил ее брезгливым щелчком, — она отлетела на сажень, но вскоре снова показалась из-за песчаного гребня. Туров еще раз отбросил ее, она завертелась на месте и опять, точно в злом порыве, ринулась по песку. Тогда он забросал ее песком и стал давить пяткой.

На катере простучал и умолк мотор. У борта лодки плескалась вода. Зной… Воздух застыл… А за песчаным бугорком вели беседу пропагандист и бакенщик.

Васнецов доискивался первопричины.

— Где-нибудь же находится первопричина? — философствовал старик. — Вот я лежу и думаю: где же ей быть?

Он был счастлив, что нашелся наконец собеседник, непоспешный и благожелательный.

— А ты не лежи, — уговаривал караванный. — Ты старайся. Новый ход на перекате исследуй или там что другое. Бакены покрась, стекла раздобудь для фонарей. Личный почин, дорогой товарищ, горы сворачивает в нашей стране. Это, может, и есть твоя первопричина.

— Все понимаю, все понимаю, Тарас Михайлович, — почтительно соглашался Васнецов, но в самом согласии его скрывался новый каверзный замысел: видно, что не сдается хитрый старик, и беседа доставляет ему удовольствие сама по себе, как игра ума, независимо от ее результата.

— А время-то течет? — спросил он, сыпля песок с ладони на ладонь в ожидании ответа.

— Спешить не приходится — видишь, мост еще держит, — простодушно возразил Тарас Михайлович.

— Я не к тому. — Старик захихикал. — А вот граф Толстой Лев Николаевич тоже задался этим вопросом. Течет время. И что же он придумал? К какому выводу пришел? Если время течет, значит, что-то стоит. Что же стоит? — Васнецов поднял палец. — Стоит сознание нашего «я».

Тарас Михайлович решительно запротестовал:

— Ты что-то в сторону, Василий Иванович! Туману напускаешь.

— Я бывший священнослужитель и потомственный землепашец, — надменно возразил Васнецов, и лицо его сделалось вдруг суровым, как буря. Никто бы его не смог остановить. — Я и Ленина читал. Вы читали «Развитие капитализма в России»? — заносчиво спросил он пропагандиста.

— Конечно! — Тарас Михайлович даже сел от неожиданного поворота беседы. — А вы читали?

— Нет, извините, извините! Вот мой отец и был один из тех, о ком трактовал Владимир Ильич в главе о безлошадном хозяйстве.

— Кулак, что ли? — хмыкнул караванный. Он не должен был этого говорить, словечко само сорвалось.

Васнецов встал и выпрямился на худеньких ногах.

— Оставим этот суесловный разговор!

Казалось, что он намерен предъявить в виде последнего довода весь рост, всю длину своего сухопарого тела. Даже не взглянув на пропагандиста, он пошел к воде.

Алехин и Туров переглянулись.

— Вы коммунист? — спросил Алехин Турова, словно этот вопрос прямо следовал из того, что они сейчас слышали.

— Беспартийный.

Они лежали молча минуты три, к ним подошел Тарас Михайлович.

— Худым неводом ловишь, — сказал Алехин удрученному неудачей караванному.

Все утро они не заговаривали о самом главном, что их свело здесь, но ревниво следили друг за другом, и сейчас Алехин посмеялся над караванным, точно хотел еще другое что-то сказать, а что — и сам не знал.

Издалека послышался четкий стук дрезины.

— Начальник охраны едет.

Алехин вскочил и, не отряхнув с себя песка, пошел к воде. За ним поплелся Туров. В раздумье пошел и Тарас Михайлович, весь в песке.

А по мосту, гулко отдаваясь на всю окрестность, побежала дрезина начальника охраны.

Под каменными быками моста на мгновение стало прохладно; потом катер вышел в озаренное солнцем пространство, и снова застучал мотор, тревожа тихие берега.

Показалась избушка Васнецова. Старуха стояла, упершись руками в дверные косяки, будто и не тронулась с места, как уплыл вчера бакенщик.

На прощанье бакенщик подобрел, помирился с Алехиным и даже с Тарасом Михайловичем, и, отплывая от катера и поднимаясь по круче к избушке, думал о караванном уважительно, хотя и выражалось это стариковской вздорной усмешкой: «Одна ноздря чего стоит!»

Уложив Турова в тень, Алехин прыгнул к Тарасу Михайловичу в лодку.

— Жена обидела вчера, Тарас Михайлович. Перепугалась. Говорит: «Без поездки кончай». Так можно было и не затевать. Что с тобой, заскучал?

Тарас Михайлович не был настроен разговаривать с Алехиным.

— Нехорошо, нехорошо, — только и сказал он, разводя руками. — Обидел я человека.

— Так ведь вздорный старичишка. Ну, прямо баланда. У меня это с ним через день бывает.

— То-то что бывает, а не должно быть. И мне, дураку, наука не в пользу. Я не в первый раз так. Одному старьевщику на базаре как-то тоже в сердцах сказал: «Культсбор с тебя взыскали?» — «Взыскали». — «А подоходный?» — «И подоходный тоже». — «Ну вот и вся с тебя польза».

Алехин засмеялся:

— Хорошо сказал.

— А к вечеру человек запил. Значит, неловко сказал. Нехорошо. Значит, еще могла быть польза с человека.

— А мне что-то Туров не нравится, — сказал Алехин.

Тарас Михайлович не ответил.

В кубрике Миша пробовал баян. На полу лежал на листе газеты ржавый трехлопастный винт, похожий на мшистый камень, вынутый из воды. Глядя на винт, положив голову на лапы, по-взрослому вздыхал щенок. За окном полз берег, то удаляясь, то приближаясь вплотную — с овражками, из которых тянуло свежестью, с поникшими ветлами на пригорке, с желтым полем, на котором работали колхозники.

Катер шел быстро. Не прошло и двух часов, Туров не успел вздремнуть, как они уже были у брандвахты. В знойном воздухе, застывшем над рекой, брандвахта сверкнула железной крышей и вскоре вся показалась из-за мыска — плавучий домик, заставленный лодками, как будто припертый ими к берегу.

Туров поднял голову от подушки. Катер с выключенным мотором обходил затонувшую лодку, торчащую из воды одними уключинами. Кто-то плыл с середины реки широкими саженками. А на брандвахте хлопали дверями, бегали; кок в белом колпаке выглядывал из окон кухни.

Рослый рыжий мужчина в синих галифе и незастегнутой сорочке махал руками и басом кричал:

— «Привет тебе, Фламбо́!» Давай концы!

Это и был Шмаков, начальник плетневой партии, известный по всей реке своим необузданным гостеприимством.

— Вот что, ты дурака не валяй, — предупредил Алехин, бросая ему чалку. — Мы пообедаем у тебя, а дальше ты нас не задерживай.

Но Шмаков только гудел в ответ:

— Великолепно! Хо-хо-хо! Великолепно! — и накручивал чалку на кнехт, прижимая ее ногой, словно добычу.

Зоя первая спрыгнула с катера — в объятия своих подруг. С визгом и смехом они убежали.

— Будете дорогим гостем, — говорил Шмаков, вводя Турова под руку в кают-компанию и так гулко вздыхая при этом, что Алехин не мог сдержать улыбки: он-то знал, чего стоит Шмакову эта степенность!

В кают-компании было свежо и чисто. Косые квадраты света лежали на желтой дощатой стене, освещая на ней спасательные круги и на обеденном столе — букет полевых цветов в зеленом стеклянном кувшине и блюдо с малиной. Комната, напоминающая и корабельный салон, и подмосковную дачу, была пронизана солнцем.

Туров остановился у одной из трех дверей, выходивших в кают-компанию. На двери, на белом картоне, было написано акварелью: