— Так вот где можно поесть!

Оля смутилась: это уж слишком смело.

— Ну, зайдем же, зайдем, — твердил Митя. — Мы же здесь только что, ночью, пировали.

Любезный открыл перед ними стеклянную дверь.

— Давай клюквенного киселя попросим! — вспомнил Митя и подтолкнул Олю в дверь.

Они устали от купанья и прогулки. Настроение немного погасло. В пустынном, прохладном зале ресторана они погрузились в состояние, похожее на сон. Это, конечно, была не та комната с желтой обивкой, в которой ночью они пировали с учителями и родителями. Сейчас они сидели в полной тишине за ресторанным столом, накрытым накрахмаленной скатертью. Умолкнув, поглядывали друг на друга, точно издалека. Они не знали, что заказать. Любезный, как в сказке, оправдывал свою фамилию: мгновенно принес простоквашу, миндальное печенье, открыл бутылку нарзана и, все сделав, что надо, с минуту обмахивал салфеткой чистую скатерть. Он поглядел поверх очков — юноша просил принести два стакана киселя. «Денег нет, вот и жмутся», — по-своему истолковал он этот заказ и, вдруг наклонившись к Оле, сказал ей, показывая пальцем на стеклянную перегородку, отделявшую часть зала:

— Здесь ваш родственник. В случае чего можете одолжиться.

Как можно было забыть, что Фома Фомич свой человек в этом ресторане и что прийти сюда — все равно что к нему в гости! Оля в ужасе откинулась на спинку стула, чтобы ее не заметил Пантюхов. Он сидел почти рядом, только за стеклом.

Было то время дня, когда ресторан Дома инженера безлюден, и официант услужливо накрыл отдельный столик для Пантюхова за стеклянной перегородкой. Вдруг Оля устыдилась, что она такая трусиха, поставила локти на стол и стала работать ложечкой, больше не оглядываясь.

— Ты заметила, мы встречаем его всегда, когда неприятности, — сказал Митя, подождав, пока уйдет официант.

— Какие же у нас неприятности?

Митя не ответил.

— Кто с ним, не знаешь?

По тому, как она облизнула губы, Митя безошибочно угадал, до какой степени ей все это неприятно. Оле действительно вдруг показалось, что собеседник Фомы Фомича, может быть, и есть тот «ответственный товарищ», к которому она могла попасть в секретари по пантюховской протекции. Рослый мужчина с выхоленным горбоносым лицом с седыми висками методично разрушал раков, неторопливо обгладывая каждую клешнинку. А Пантюхов хвастливо рассказывал ему о своей удачной бильярдной партии:

— Он мне говорит: «Шар у лузы, что ж вы не режете?» А я ему: «Ножа нет!» — и отвожу к борту.

Пока Пантюхов смеялся, довольный собственной остротой, Любезный склонился над его ухом и что-то сообщил ему: тот с ловкостью, необыкновенной для своей грузной фигуры, обернулся.

— Оля! — вскричал он. — Приобщаешься к жизни? Хвалю!

В свою очередь, он коротко что-то сказал собеседнику, и тот тоже повернул в сторону Оли свое красное от выпитого вина лицо.

— Идите к нам, дети! — пригласил Пантюхов, привстав из-за стола. — Угощаю раками.

Но Оля осталась на месте. Тогда он взял стакан с пивом и сам направился к ней.

— Хочешь раков, Оля? Попробуй. Идемте сюда! — крикнул он собутыльнику. — Любезный, сюда!

Не прошло и минуты, как водка, пиво, раки, сыр и соломка перекочевали с одного стола на другой, в соседство Митиных и Олиных киселей, простокваши и миндального печенья.

— Нам пора идти, Оля, — негромко предложил Митя.

Оля не обратила внимания на его слова. Она была так взбешена, что теперь ей стало совсем не страшно. Сцепив пальцы, положив на них подбородок, она уставилась на Фому Фомича и решила выдержать схватку.

— Это и есть Оля Кежун, моя родственница, — сказал Пантюхов приятелю, тоже не обращая никакого внимания на Митю. — Характер у нее мой: не унывает! Верно, Оля?

— Верно. А вы сами-то раков любите? — спросила Оля.

Пантюхов захохотал. Теперь-то и Митя заметил, что он всех угощает раками, а сам тычет вилкой в сыр. Какой же верный глаз у Оли!

— А ты найди-ка раков в городе! Или тут попробуй закажи. Бородин, закажи-ка раков!

— Фома Фомич шутят, — с улыбкой помогал Пантюхову хвастать Любезный. — С утра сами корзинку раков прислали.

— А захочу — воз и еще маленькую тележку пришлю!

Пантюхов отлично догадывался, как ненавидит его Оля, воспринимает как персонаж из «Крокодила», и ему казалось, что если однажды — чем задирать и дразнить этих сосунков — он рассказал бы им о всей сложности его борьбы за существование, они если не полюбили бы, то хоть залюбовались им, как он сам иной раз любуется собой. Только времени нет на все эти глупости.

— Что, Оля, прав я был? — заговорил Пантюхов серьезным, даже сочувствующим тоном. — Говорил: «Плюнь на школу. Пробивай сама дорогу в жизнь. А то как раз останешься ни в тех, ни в этих».

— Не понимаю ваших намеков, — сдержанно сказала Оля. — Объясните.

— Что прикидываешься. Прекрасно понимаешь. Подробности могу пояснить. Звонил мне один, так сказать, педагог. Звонил как единственному твоему родственнику.

— Казачок? — быстро спросила Оля.

— Он самый.

— А ему нечего рассказать!

— Правильно ставишь вопрос. Я ему тоже дал отпор. «Что ж, говорю, что из-за нее по ночам дерутся, так ей все шишки получать? Ты про нее-то можешь сказать что-нибудь определенное? А не можешь — отваливай!» Это я ему сказал, — с достоинством отметил Пантюхов. — А тебе скажу иначе, извини, что при людях. В твоем возрасте человеку пора на ноги становиться. Или учиться, или работать, или замуж. Одно из трех! А если «лови, лови часы любви», так с этим и в тридцать лет не опоздаешь.

Не замечая оцепенения, с каким слушали его Митя и Оля, Пантюхов постучал ножом по стакану, подзывая Любезного:

— Еще одну порцию сыра… — И вдруг, добродушно поглядев на Митю, засвидетельствовал: — Бородин сердится. А чего ему сердиться? Едешь в университет? Я твоей тетке обещал помочь в этом деле.

— Не нужно мне вашего покровительства! — сдерживая себя и оттого сутулясь, ответил Митя. — Вы судите обо всех по себе и очень цинично… для вашего возраста. И не воображайте, что если вы станете смеяться все время, то вам поверят, что вы такой весельчак… жизнерадостный. Всем видно, что вы своим смехом маскируете.

Теперь Пантюхов расхохотался до полного побагровения висков и шеи.

— Ох, ты… черт! — пролепетал он, задыхаясь. — Мне ведь то же самое всегда говорила одна знакомая, пока ее не хватила кондрашка!

— Кондрашка — это он, а не она, — густо окая, поправил приятель.

— А? — переспросил начальник автобазы.

— Кондрашка — мужского рода. Надо говорить: «Хватил кондрашка…»

Это были первые слова, сказанные этим человеком за столом, и Оля повернулась к нему. Неужели они так говорят о маме?..

— …А ты говоришь «хватила». Я просто уточняю, — закончил приятель.

Фома Фомич даже рот раскрыл от удовольствия — так понравилось ему это юмористическое уточнение.

— Ну да! Я и говорю, пока она не померла!

— Уйдем, — шепнула Оля.

— Надо только расплатиться. Сейчас.

Не дожидаясь, Оля быстро пошла через пустой зал к дверям, а Митю задержала рука Пантюхова:

— Я заплачу, ты догоняй. Ты на меня не сердись, Бородин. А то можно и так: рискните, женитесь и пошлите всех к черту! И меня тоже. Свадьбу будешь справлять, я тебе транспорт дам… Только не надо драться!

Митя чувствовал, как тянет его Оля за рукав. Когда она успела вернуться? Что-то, помимо его воли, удерживало его возле Пантюхова. Оля и Любезный силой отводили его от стола. Он слышал, точно в тумане, как Оля, обернувшись, бросила Пантюхову:

— Мне стыдно, что мама считала вас родственником!

В вестибюле Митя расплатился с Любезным. Было заметно, что толстяк так озадачен происшедшим, что не считает денег. И для Мити было все равно — лишь бы без сдачи, скорее.

Он догнал Олю на улице.

— Я ни капельки… ни капельки… — Оля хотела, но не могла говорить — так дрожали ее губы. — Я даже рада. Давно пора.