Оля попросила Нюру Бреховских пойти с ней на старую квартиру: нет ли писем для мамы? С ними увязался пяток девчат. На звонок вышел новый жилец — Оля никогда не встречала этого седого, румяного мужчину. Он передал несколько писем и говорил ласково, чувствуя, что девочке нелегко ступить через порог. Но Оля в беспамятстве не понимала, что он говорил, она заглянула в дверь комнаты и увидела мамину чертежную доску, оставленную на прежнем месте, и передвинутое кресло, а на его спинке спящего серого котенка. Только потому, что он лежал на своем излюбленном месте, Оля поняла, что это мамин котенок, которого она не взяла с собой. Вот как успел вырасти! Повернулась круто и, не простившись с новым жильцом, сбежала по лестнице.

Девочки не стали догонять. Их удержала за руки Нюра:

— Оставьте ее одну! Вы разве не видите, что с ней творится.

И когда шли без нее, то всплакнули: вернее сказать — всю дорогу глаза были на мокром месте. Только Ирина Ситникова осталась неуязвима. Пожала плечами и сказала:

— Странно! У меня даже от лука глаза не плачут.

На следующий день, возвращаясь домой, Митя еще со двора увидел на балконе Олю и Нюру. Не то чтобы они подружились, но в трудные Олины дни Нюра при всей своей безмолвной застенчивости поняла, что может быть практически полезна подруге, которая оказалась совсем беспомощной во многих жизненных вопросах.

Подруги не часто бывали у Оли, и Митя не стал им мешать. В открытую дверь он видел, как они оглядывали прищуренными от ветра глазами плоские крыши соседних домов и любезно поправляли друг дружке растрепавшиеся прядки волос. То, что дошло до его слуха, открыло ему глаза на многое, о чем он не подозревал. Оля рассказывала, как ни странно, о Пантюхове. Оказывается, нянька ходила к Пантюхову, пошумела у него в кабинете, укоряла, что родной ведь Оленьке, а забыл. И Фома Фомич встретился с Олей на улице возле школы и позвал к себе в контору. Он предлагал протекцию, чтобы ей устроиться секретаршей к одному ответственному товарищу. Оля рассказывала, как он хохотал, даже нисколько не обидевшись, когда она прямо в глаза ему сказала, что она отлично понимает, кому он собирается оказать услугу — не ей, конечно, а этому товарищу, который, наверно, одного с ним поля ягода…

— «Что ты! Я тебе, как дочери родной! Ты своими руками жизнь устраивай, на себя надейся! Даже на меня не рассчитывай. Меня все «извозчиком» зовут, но даже я тебя до самого счастья не доставлю, а только по пути могу подвезти». Он говорил: «Зачем Бородины к себе взяли, это еще надо обмозговать… Люди себе не враги, у каждого своих забот воз и маленькая тачка. И у них есть свой интерес». Понимаешь, гадина какая? — говорила Оля в каком-то горячечном возбуждении. — Он не верит, что могут помочь бескорыстно. Он искренне со мной говорил, я знаю, что искренне! Он так и думает, что нельзя ни на кого полагаться. А я ненавижу его, ненавижу! Ненавижу его здравые советы, его мещанские мыслишки, его бритую черепушку.

Вдруг Митя почувствовал всю Олину оторопь перед жизнью, которую по-своему открыл ей «извозчик». Только зачем же приходится нечаянно подслушивать такое? Почему она молчала об этом? Да ясно же — помнит их ссору в день рождения! И потом, как же она скажет о том, что кто-то, пусть даже прожженный подлец, заподозрил их тут в корысти! Ведь передать чужое оскорбление — это значит в чем-то присоединиться к нему. Вдруг по-новому, ее глазами взглянул он на себя, на свою семью, сообразил, что теперь для Оли означает его семья. А он-то еще тревожился из-за такого пустяка, что тетя Маша зовет Олю на «вы». Да разве это имеет значение!

И он на цыпочках через кухню вышел из квартиры, зашагал по улицам, обдумывая свои открытия.

А Оля и Нюра еще долго разговаривали на балконе. Оля прочитала Нюре одно из тех писем, которые передал ей вчера незнакомый человек в старой квартире. Из Москвы писал Еремей Ильич Брылев, — видно, тот самый Ерема из маминой сказки. Не зная о смерти Веры Николаевны, он писал все о том же — о перевозках кирпича в контейнерах, о каких-то браслетных запорах. Там была одна строчка: «В Москве меня поддерживают, но без вас, Вера Николаевна, без вашей помощи будет нелегко». И тут Оля перестала читать и только повторяла: «Нелегко… нелегко… нелегко…»

А потом тоненько, чтобы в комнатах не было слышно, они запели свою любимую:

Нюра запела первая, а Оля стала подпевать. И странно — нянькины посещения и ее сердобольные слезы над маминой фотографией оставляли Олю спокойной, а песенка с такими обыкновенными словами растревожила, и она плакала, а Нюра гладила ее по голове и молчала.

Был день, когда квартирой овладели Митины товарищи. Они после уроков готовились к выпускным экзаменам и часто бывали у Мити. Зажав уши ладонями, Оля занималась в своей комнате; сквозь закрытую дверь врывался гул голосов.

Вдруг распахнулась дверь, и кто-то в блаженном исступлении завопил:

— Хотите, Оля, расскажу вам, как я однажды попал на «Седьмое небо»?

Оля не успела поднять головы и разглядеть, кто ворвался, как ворвавшегося уже оттащили назад, и дверь захлопнулась.

Там, за дверью, — это можно было представить по характеру звуков, — рассаживались, листали учебники, читали вслух, с пристрастием опрашивали друг друга и рано или поздно заводили споры о будущем. Мальчишки заранее становились патриотами тех городов, которых еще не видали, вузов, в которых не учились.

Однажды в доме встретились две стихии: к Оле пришли ее подруги, а в соседней комнате занимались Митины товарищи. Девочки не уставали радоваться сокращению числа предметов, по которым надо сдавать экзамены в этом году. За дверью их поддержали басовитые голоса. Девочки зашушукались и плотнее закрыли дверь. Оле даже позавидовали: вот где жизнь кипит ключом! Она не стала их разубеждать, вела себя неумеренно оживленно, хотела показать, что она здесь своя; придумала, что пришло время поливать цветы на балконе, и понесла воду в лейке через Митину комнату, обмениваясь репликами с мальчиками. Надо отдать им должное: в неожиданной встрече двух стихий они нисколько не затруднили ее положения, даже не прекратили чтения.

Ушли мальчики и девочки, опустела квартира, и Оля вышла на балкон. Она была недовольна собой: она вела себя по-старому, поддразнивала девчонок и старалась показать, что живет в этом доме иначе, чем было на самом деле. Хорошо, что сократили число переходных экзаменов, ей легче будет войти в ряд четверочниц. Но и все ее пребывание в квартире Бородиных было для нее экзаменом этой весны, особенным экзаменом, от которого не освободит никакая инструкция. Здесь между Митей и Марьей Сергеевной, среди множества ежедневно встающих вопросов, над которыми раньше не надо было задумываться — каким мылом мыть волосы, куда прятать ключ или складывать газеты, где чинить карандаши, сколько чаю бросать для заварки, когда можно притворить дверь в свою комнату и с какими словами гасить свет и прощаться на ночь с Марьей Сергеевной, — Оля сдавала свой экзамен. Здесь, как и в ученье, проявлялась выдержка, воспитывалось чувство самоконтроля, представление о своих обязанностях.

И в каждом ее поступке, в каждом слове (теперь уже не в кокетливом постреливании глазками) заключалось желание завоевать расположение тети Маши. Оля никогда еще не училась с такой настойчивостью. Раньше она знала, что мамино отношение не меняется в зависимости от школьных отметок, и Оля не делала усилий. Но тут, когда можно этим порадовать, изменить о себе мнение, — тут другое. Тут важна награда: оправдать доверие тети Маши. И Оля была довольна результатами: оказывается, она способна делать усилия, как когда-то, давным-давно, когда она шестнадцать раз на турнике подтянулась и не могла ладоней разогнуть. Но ведь недавно была минута, когда ей казалось, что и школу она не сможет кончить. Она прошла, эта минута.