— Ну кончено! — сказалъ Аленинъ. — Carnaval de Venise, эту пошлость, значитъ, что дрянь. Да и играетъ плохо, — прибавилъ онъ, послушавъ внимательно н

ѣ

сколько времени.

— В

ѣ

дь онъ способенъ по пустякамъ восторгаться; я его давно знаю, — зам

ѣ

тилъ сынъ министра, подмигивая на Делесова.

Делесову самому начинало казаться, что точно не было ничего хорошаго въ игр

ѣ

Алберта. — Пишо между т

ѣ

мъ, акомпанируя, оглядывался на Делесова и подмигивалъ съ видомъ ироническаго одобренія. Только художникъ, жадно вглядывавшійся въ все бол

ѣ

е и бол

ѣ

е оживляющееся лицо Алберта, и Захаръ, высовывавшій изъ-за двери свое добродушное лицо, были довольны игрой Алберта. Пишо, хотя невольно вытягивался, смотря на скрипача, закатывалъ глаза и улыбался, находилъ время оглядываться на хозяина съ шутливымъ одобреніемъ. Остальные гости подъ вліяніемъ Аленина, начавшаго слушать съ предуб

ѣ

жденіемъ, оставались строги и холодны. Совершенно лишенный эстетическаго чувства сынъ министра покачивалъ головой съ выраженiемъ, говорившимъ: не то, не то, и иронически поглядывал на Делесова.

Однако Албертъ былъ недоволенъ своей игрой.

— Н

ѣ

тъ, я не могу нынче играть, — сказалъ онъ, кладя скрипку.

Делесовъ повелъ его въ другую комнату и предложил по

ѣ

сть.

— Я голоденъ, — сказалъ Албертъ, — отъ этаго не могу играть. Можно этаго съ

ѣ

сть? — спрашивалъ онъ съ д

ѣ

тскимъ выраженіемъ указывая то на то, то на другое блюдо, и, получая позволенье, съ жадностью

ѣ

лъ то то, то другое. Пишо въ это время, сидя за фортепьяно, игралъ одну изъ мазурокъ Chopin.

— Ахъ, прелестно! прелестно! — закричалъ Албертъ и, не проглотивъ куска, поб

ѣ

жалъ слушать. — Прелестно, прелестно! — твердилъ онъ, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Онъ взялъ скрипку и сталъ акомпанировать. —

Аленинъ между т

ѣ

мъ подозвалъ къ себ

ѣ

Делесова. —

— Ну, батюшка, хорошъ вашъ геній. Этакихъ геніевъ какъ собакъ. Гадкій фарсёръ, ни знанія, ни таланта, ничего!

— Да я сейчасъ зам

ѣ

тилъ, что онъ шутъ, — сказалъ сынъ министра.

Делесову было сов

ѣ

стно; но онъ не могъ не согласиться съ такимъ авторитетомъ, какъ Аленинъ.

— Ну, все таки талантъ? — сказалъ онъ.

— Никакого! Еще можетъ быть, что онъ бы могъ играть путно 2-ю скрипку въ квартетахъ, ежели бы былъ порядочный челов

ѣ

къ и занимался бы; а теперь онъ и этаго не можетъ. В

ѣ

дь я не мало возился съ артистами. Ихъ есть ц

ѣ

лая порода, нечесанныхъ, какъ я называю. Эти господа воображаютъ, что надо не бриться, не мыться, не чесаться и не учиться, чтобы быть артистами. И еще быть подленькими, — прибавилъ онъ.

Вс

ѣ

засм

ѣ

ялись. —

Делесову было сов

ѣ

стно, но онъ признавалъ совершенно свою ошибку.

— А онъ меня совс

ѣ

мъ надулъ, — сказалъ онъ. — Правда, правда ваша.

Пишо въ это время, совершенно забывъ свою гордость моднаго пьяниста, принесъ на фортепьяно бутылку вина и вдвоемъ съ Албертомъ пилъ, говорилъ и игралъ, не обращая никакого вниманія. Художникъ блестящими глазами, не отрываясь, смотр

ѣ

лъ на Алберта и восхищался.

11.

— И страшно, и больно смотр

ѣ

ть на него, — сказалъ онъ, подходя къ групп

ѣ

, въ которой говорилъ Аленинъ. —

— А ты все считаешь его за генія, — сказалъ Делесовъ, — спроси-ка у Михаилъ Андр

ѣ

ича.

Художникъ злобно вопросительно посмотр

ѣ

лъ на Аленина.

— Чтожъ, у каждаго можетъ быть свое мн

ѣ

ніе, — отв

ѣ

чалъ Аленинъ, — мое мн

ѣ

ніе, и мн

ѣ

ніе основанное на маленькой опытности, сл

ѣ

дующее: такихъ господъ надо въ исправительные дома сажать, или заставлять улицы мести, а не восхищаться ими. —

— Отчего жъ вы такъ на него изволите гн

ѣ

ваться? — язвительно спросилъ художникъ.

— А отъ того, что эти-то господа язва для серьезнаго искуства. —

Художникъ вдругъ разгорячился.

— Вы говорите: язва, — заговорилъ онъ, — да вы понимаете ли, что онъ такое?

— Я вижу, что есть, а не то, что бы вамъ, можетъ быть, хот

ѣ

лось вид

ѣ

ть.

— Да, это спившійся, негодный, грязный н

ѣ

мецъ, неправда-ли? — отв

ѣ

чалъ художникъ, указывая въ дверь на Алберта, который въ это время, дрожа вс

ѣ

мъ т

ѣ

ломъ и тая отъ наслажденія, игралъ какой-то мотивъ. — Н

ѣ

тъ. Это не пьяный н

ѣ

мецъ, а это падшій геній стоитъ передъ вами, падшій не за себя, а за насъ, за⁴⁹ самое дорогое для челов

ѣ

чества д

ѣ

ло, за поэзію! Это челов

ѣ

къ, сгор

ѣ

вшій отъ того священнаго огня, которому мы вс

ѣ

служимъ, который мы любимъ больше всего на св

ѣ

т

ѣ

. Огонь счастія поэзіи! Онъ жжетъ другихъ, этотъ огонь, такъ трудно тому, кто носитъ его въ себ

ѣ

, не сгор

ѣ

ть самому. И онъ сгор

ѣ

лъ весь; потому что огня въ немъ было много и что служилъ онъ ему честно. Мы не сгоримъ, не бось. Намъ и Богомъ не дано этаго огня, да и заглушаемъ мы всякой житейской мерзостью, корыстью, себялюбіемъ ту крошечную искру, которая и была въ насъ.

А онъ сгор

ѣ

лъ весь, какъ соломенка, за то онъ великъ.

— Да ч

ѣ

мъ же великъ? — сказалъ спокойно Аленинъ, какъ бы не зам

ѣ

чая горячности своего собес

ѣ

дника. — Какую же онъ пользу сд

ѣ

лалъ обществу этимъ огнемъ, какъ вы выражаетесь?

— Пользу обществу? Вотъ они, ваши⁵⁰ сужденія. Онъ и знать не хочетъ вашего общества и вашей пользы и вс

ѣ

хъ этихъ пустяковъ. Онъ д

ѣ

лаетъ то, что ему свыше положено д

ѣ

лать, и онъ великъ; потому что тотъ, кто сд

ѣ

лалъ то, что Богъ приказалъ, тотъ принесетъ пользу, не такую близорукую пользу, которую вы понимаете, а такую пользу, что не пройдетъ онъ даромъ въ жизни, какъ мы вс

ѣ

; а сгоритъ самъ и зажжетъ другихъ...

— Ну ужъ это я не знаю, что тутъ хорошаго въ этихъ пожарахъ поэтическихъ, особенно ежели они ведутъ въ кабакъ и въ распутной домъ, — сказалъ Аленинъ, улыбаясь. — Не желаю я никому такого огня. —

— Н

ѣ

тъ, неправда! — озлобленно продолжалъ художникъ. — Вы сію минуту отдали бы все, что у васъ есть, за его огонь; да онъ не возьметъ ни вашихъ душъ, ни денегъ, ни чиновъ, ничего въ мір

ѣ

не возьметъ, чтобъ разстаться съ нимъ, хоть на одно мгновенье, потому что изъ вс

ѣ

хъ насъ онъ одинъ истинно счастливъ!

Въ это время Албертъ, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошелъ въ комнату, видимо желая сказать что-то. Зам

ѣ

тивъ разгоряченное лицо и жестъ художника и зам

ѣ

шательство хозяина, онъ пріостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, сталъ покорно, одобрительно и н

ѣ

сколько глупо улыбаться.

— Да, — продолжалъ художникъ, горячась бол

ѣ

е и бол

ѣ

е, — вы можете приводить его къ себ

ѣ

, смотр

ѣ

ть на него какъ на р

ѣ

дкость, давать ему деньги, благод

ѣ

тельствовать, однимъ словомъ унижать, какъ хотите, а все таки онъ былъ и есть и будетъ неизм

ѣ

римо выше вс

ѣ

хъ насъ. Мы рабы, а онъ Царь. Онъ одинъ свободенъ и счастливь, потому что одинъ слушаетъ только голосъ Бога, который постоянно призываетъ его на служеніе красоты — однаго несомн

ѣ

ннаго блага въ мір

ѣ

. Онъ льститъ и унижается передъ нами; но это потому, что онъ неизм

ѣ

римо выше насъ. — Лесть и униженіе для него одинъ выходъ изъ той путаницы жизни, которой онъ знать не хочетъ. Онъ унижается и льститъ, какъ тотъ, который говоритъ: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и гд

ѣ

бы онъ ни черпалъ его — оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него — мы его рабы. Мало того, что онъ счастливъ, онъ одинъ добръ истинно. Онъ вс

ѣ

хъ одинаково любитъ, или одинаково презираетъ — что все равно, а служитъ только тому, что вложено въ него свыше. А мы что? Мы не только другихъ не любимъ, а кто изъ насъ не дуракъ, такъ тотъ и себя не любитъ. Я самъ себ

ѣ

гадокъ и ты тоже, и вс

ѣ

мы! Кто изъ насъ знаетъ, чтò должно? Никто. А онъ знаетъ и не сомн

ѣ

вается, — говорилъ художникъ, горячась все больше и больше.