Однако Албертъ былъ недоволенъ своей игрой.

— Н ѣтъ, я не могу нынче играть, — сказалъ онъ, кладя скрипку.

Делесовъ повелъ его въ другую комнату и предложил по ѣсть.

— Я голоденъ, — сказалъ Албертъ, — отъ этаго не могу играть. Можно этаго съ ѣсть? — спрашивалъ онъ съ д ѣтскимъ выраженіемъ указывая то на то, то на другое блюдо, и, получая позволенье, съ жадностью ѣлъ то то, то другое. Пишо въ это время, сидя за фортепьяно, игралъ одну изъ мазурокъ Chopin.

— Ахъ, прелестно! прелестно! — закричалъ Албертъ и, не проглотивъ куска, поб ѣжалъ слушать. — Прелестно, прелестно! — твердилъ онъ, улыбаясь, встряхивая волосами и подпрыгивая. Онъ взялъ скрипку и сталъ акомпанировать. —

Аленинъ между т ѣмъ подозвалъ къ себ ѣДелесова. —

— Ну, батюшка, хорошъ вашъ геній. Этакихъ геніевъ какъ собакъ. Гадкій фарсёръ, ни знанія, ни таланта, ничего!

— Да я сейчасъ зам ѣтилъ, что онъ шутъ, — сказалъ сынъ министра.

Делесову было сов ѣстно; но онъ не могъ не согласиться съ такимъ авторитетомъ, какъ Аленинъ.

— Ну, все таки талантъ? — сказалъ онъ.

— Никакого! Еще можетъ быть, что онъ бы могъ играть путно 2-ю скрипку въ квартетахъ, ежели бы былъ порядочный челов ѣкъ и занимался бы; а теперь онъ и этаго не можетъ. В ѣдь я не мало возился съ артистами. Ихъ есть ц ѣлая порода, нечесанныхъ, какъ я называю. Эти господа воображаютъ, что надо не бриться, не мыться, не чесаться и не учиться, чтобы быть артистами. И еще быть подленькими, — прибавилъ онъ.

Вс ѣзасм ѣялись. —

Делесову было сов ѣстно, но онъ признавалъ совершенно свою ошибку.

— А онъ меня совс ѣмъ надулъ, — сказалъ онъ. — Правда, правда ваша.

Пишо въ это время, совершенно забывъ свою гордость моднаго пьяниста, принесъ на фортепьяно бутылку вина и вдвоемъ съ Албертомъ пилъ, говорилъ и игралъ, не обращая никакого вниманія. Художникъ блестящими глазами, не отрываясь, смотр ѣлъ на Алберта и восхищался.

11.

— И страшно, и больно смотр ѣть на него, — сказалъ онъ, подходя къ групп ѣ, въ которой говорилъ Аленинъ. —

— А ты все считаешь его за генія, — сказалъ Делесовъ, — спроси-ка у Михаилъ Андр ѣича.

Художникъ злобно вопросительно посмотр ѣлъ на Аленина.

— Чтожъ, у каждаго можетъ быть свое мн ѣніе, — отв ѣчалъ Аленинъ, — мое мн ѣніе, и мн ѣніе основанное на маленькой опытности, сл ѣдующее: такихъ господъ надо въ исправительные дома сажать, или заставлять улицы мести, а не восхищаться ими. —

— Отчего жъ вы такъ на него изволите гн ѣваться? — язвительно спросилъ художникъ.

— А отъ того, что эти-то господа язва для серьезнаго искуства. —

Художникъ вдругъ разгорячился.

— Вы говорите: язва, — заговорилъ онъ, — да вы понимаете ли, что онъ такое?

— Я вижу, что есть, а не то, что бы вамъ, можетъ быть, хот ѣлось вид ѣть.

— Да, это спившійся, негодный, грязный н ѣмецъ, неправда-ли? — отв ѣчалъ художникъ, указывая въ дверь на Алберта, который въ это время, дрожа вс ѣмъ т ѣломъ и тая отъ наслажденія, игралъ какой-то мотивъ. — Н ѣтъ. Это не пьяный н ѣмецъ, а это падшій геній стоитъ передъ вами, падшій не за себя, а за насъ, за 49 самое дорогое для челов ѣчества д ѣло, за поэзію! Это челов ѣкъ, сгор ѣвшій отъ того священнаго огня, которому мы вс ѣслужимъ, который мы любимъ больше всего на св ѣт ѣ. Огонь счастія поэзіи! Онъ жжетъ другихъ, этотъ огонь, такъ трудно тому, кто носитъ его въ себ ѣ, не сгор ѣть самому. И онъ сгор ѣлъ весь; потому что огня въ немъ было много и что служилъ онъ ему честно. Мы не сгоримъ, не бось. Намъ и Богомъ не дано этаго огня, да и заглушаемъ мы всякой житейской мерзостью, корыстью, себялюбіемъ ту крошечную искру, которая и была въ насъ.

А онъ сгор ѣлъ весь, какъ соломенка, за то онъ великъ.

— Да ч ѣмъ же великъ? — сказалъ спокойно Аленинъ, какъ бы не зам ѣчая горячности своего собес ѣдника. — Какую же онъ пользу сд ѣлалъ обществу этимъ огнемъ, какъ вы выражаетесь?

— Пользу обществу? Вотъ они, ваши 50 сужденія. Онъ и знать не хочетъ вашего общества и вашей пользы и вс ѣхъ этихъ пустяковъ. Онъ д ѣлаетъ то, что ему свыше положено д ѣлать, и онъ великъ; потому что тотъ, кто сд ѣлалъ то, что Богъ приказалъ, тотъ принесетъ пользу, не такую близорукую пользу, которую вы понимаете, а такую пользу, что не пройдетъ онъ даромъ въ жизни, какъ мы вс ѣ; а сгоритъ самъ и зажжетъ другихъ…

— Ну ужъ это я не знаю, что тутъ хорошаго въ этихъ пожарахъ поэтическихъ, особенно ежели они ведутъ въ кабакъ и въ распутной домъ, — сказалъ Аленинъ, улыбаясь. — Не желаю я никому такого огня. —

— Н ѣтъ, неправда! — озлобленно продолжалъ художникъ. — Вы сію минуту отдали бы все, что у васъ есть, за его огонь; да онъ не возьметъ ни вашихъ душъ, ни денегъ, ни чиновъ, ничего въ мір ѣне возьметъ, чтобъ разстаться съ нимъ, хоть на одно мгновенье, потому что изъ вс ѣхъ насъ онъ одинъ истинно счастливъ!

Въ это время Албертъ, льстиво улыбаясь, нетвердыми шагами вошелъ въ комнату, видимо желая сказать что-то. Зам ѣтивъ разгоряченное лицо и жестъ художника и зам ѣшательство хозяина, онъ пріостановился и, решительно не понимая ни слова из того, что говорили, сталъ покорно, одобрительно и н ѣсколько глупо улыбаться.

— Да, — продолжалъ художникъ, горячась бол ѣе и бол ѣе, — вы можете приводить его къ себ ѣ, смотр ѣть на него какъ на р ѣдкость, давать ему деньги, благод ѣтельствовать, однимъ словомъ унижать, какъ хотите, а все таки онъ былъ и есть и будетъ неизм ѣримо выше вс ѣхъ насъ. Мы рабы, а онъ Царь. Онъ одинъ свободенъ и счастливь, потому что одинъ слушаетъ только голосъ Бога, который постоянно призываетъ его на служеніе красоты — однаго несомн ѣннаго блага въ мір ѣ. Онъ льститъ и унижается передъ нами; но это потому, что онъ неизм ѣримо выше насъ. — Лесть и униженіе для него одинъ выходъ изъ той путаницы жизни, которой онъ знать не хочетъ. Онъ унижается и льститъ, какъ тотъ, который говоритъ: бей меня, только выслушай. Ему нужно вдохновенье, и гд ѣбы онъ ни черпалъ его — оно есть у него. Ему нужны рабы, и они есть у него — мы его рабы. Мало того, что онъ счастливъ, онъ одинъ добръ истинно. Онъ вс ѣхъ одинаково любитъ, или одинаково презираетъ — что все равно, а служитъ только тому, что вложено въ него свыше. А мы что? Мы не только другихъ не любимъ, а кто изъ насъ не дуракъ, такъ тотъ и себя не любитъ. Я самъ себ ѣгадокъ и ты тоже, и вс ѣмы! Кто изъ насъ знаетъ, чтò должно? Никто. А онъ знаетъ и не сомн ѣвается, — говорилъ художникъ, горячась все больше и больше.

Албертъ не спускалъ съ него глазъ и счастливо улыбался.

— Не могу понять, почему тотъ артистъ, который воняетъ, лучше того, который не воняетъ, — холодно сказалъ Аленинъ и отвернулся.

— Не лучше, а достоинъ любви, высокаго сожал ѣнія и почтенія. Искуство — высочайшее проявленіе могущества въ челов ѣк ѣ. Оно — не игрушка, не средство для денегъ и репутацiи, оно дается избраннымъ. Оно поднимаетъ избранника на такую непривычную челов ѣку высоту, на которой голова кружится и трудно удержаться здравымъ. Искуство есть сл ѣдствіе неестественнаго напряженія порывовъ, борьбы. Борьба съ Богомъ, вотъ что такое искуство — да. Одинъ офицеръ говорилъ мн ѣ, что н ѣтъ Севастопольскихъ героевъ, потому что вс ѣгерои лежатъ тамъ на кладбищ ѣ. И тутъ, и въ искуств ѣесть на одно[го] уц ѣл ѣвшаго сотни гибнущихъ героевъ, и судьба ихъ та же. — Вотъ они, эти погибшіе герои! отдавшіеся вс ѣсвоему служенію. Вотъ онъ! Такъ не клеветать его, не сомн ѣваться въ немъ, не давать ему милостыню, а любить его и плакать надъ нимъ надо! Вы не сопьетесь, небось, вы книжку объ искуств ѣнапишете и камергеромъ будете, — заключилъ онъ, обращаясь снова къ Аленину.

— Зач ѣмъ же личности, — остановилъ его Делесовъ, какъ хозяинъ дома, незнавшій, какъ замять этотъ разговоръ.

— Да, презирайте его, унижайте, — продолжалъ художникъ дрожащимъ отъ волненія голосомъ, — вотъ онъ оборванный, пьяный, голодный; а изъ вс ѣхъ насъ онъ лучшій, онъ любимъ, онъ любитъ, онъ отдался не себ ѣ, отъ этаго онъ и сумашедшій. Да.

Албертъ съ невыразимымъ блаженствомъ слушалъ художника, хотя совс ѣмъ не понималъ его р ѣчь. Слезы вдругъ хлынули въ глаза художнику, онъ подавилъ рыданье и отвернулся.