— Есть вопросы, — безмятежно парировала Катарина, — которыми не следует задаваться. Например, в чем сквозной смысл истории нашей планеты или хотя бы такой ее частности, как клопы.

— Извини, Смити, — встряла Мэгги, — а почему ты назвал свой век условным?

— Все очень просто, моя красавица. Дело в том, что мне значительно больше ста. Я относительно хорошо сохранился, — тут Смит, подобно дешевому фокуснику, достал из пустоты круглое зеркальце и, внимательнейшим образом в него глядясь, произвел над своим лицом сложные движения пальцами, словно лепил из теста. — Если бы я не боялся испугать вас с малюткой Катариной, я бы намекнул, что мне и больше двухсот, ну да ладно, пощажу ваши нервы. Хотя… так ведь какого-нибудь коммивояжера распирает, если он видел юную леди на каких-нибудь авторалли в Коннектикуте, и он помрет, если не сообщит ей эту ничтожную информацию. Так и я… Катарина, не то чтобы принимал роды у твоей бабушки, а, скажем точно, находился тогда в соседней комнате и слышал первый крик твоей мамочки. Можно сказать, случайно туда попал, но странная штука — чем дольше живешь, тем меньше замечаешь вокруг себя случайностей. Когда пятилетний Джим едет на автобусе, ему тоже кажется, что тот случайно сворачивает вправо и влево и случайно довозит его с черномазой мамашей до искомого места. Словом, Мэгги, мы с тобой — два персонажа из книги Гиннеса. Тебе сколько там — месяцев пять или шесть? Как сказали бы наши русские друзья, старый и малый, да? Действительно?

— Ага. А еще говорят: связался черт с младенцем.

Эти невинные слова Мэгги неожиданно взбесили Смита.

— Да что вы все, дерьмо этакое, помешались на этом черте? Вот спроси меня, бэби, прямо, в лоб, дьявол я или нет?

— А это не будет посягательством на частную жизнь?

— О, эта траханная русская ирония! Так слушай и запоминай: я не дьявол, не черт, не вампир, не оборотень, не привидение, не что там еще. Сделай одолжение, угости меня просвиркой с чесноком в соусе из осинового кола и засунь мне пинцетом в жопу серебряную пулю. Если хочешь знать, нет вообще никакого дяди дьявола. Дьявол — это образ мыслей, действий и организационных ходов. Вроде операционной системы. Это просто голая оптимальность. Она покажется не сентиментальной и не романтичной какой-нибудь срушке из Миссисипи, воспитанной на мексиканских сериалах. Просто, моя маленькая Мэгги, если ты зазеваешься на моей дороге и окажется, что пересечь тебя короче и дешевле, чем обходить, то мне придется… ну, как бы это помягче выразить… а потом ведь найдутся лузеры с двухфутовыми языками, которые приплетут сюда дьявола, и аморальность, и прочее дерьмо. О! Луч света идет по кратчайшему пути, и никто не пеняет ему, что он разбудил по дороге халтурщика-постового, когда тот видел во сне Ким Бэссинджер. Ты что-то хочешь сказать, Катарина? Говори же.

— Я хотела узнать, как вам удалось так неплохо сохраниться.

— Прекрасный вопрос! Клянусь четырьмя постоянными комиссиями при Конгрессе, великолепный вопрос! И вот тебе бледный, но честный ответ: единого рецепта не существует. Я простодушно использую достижения той эпохи и страны, где нахожусь. Например, в Индии этак… ну, все равно, сколько лет назад я сидел в позе лотоса, пока не зацвел, а в горах Кавказа предпочитал молодое вино и свежую баранину. Сегодня я отдаю предпочтение высоким технологиям. Мэгги, ты уже раскрываешь свою пасть с обложки «Космополитена», так даю тебе справку с печатью: никакой младенческой крови, никаких сердец старых дев и прочей доморощенности. К сожалению, из соображений не нравственности, а скорее диетологии.

— Я вижу, — ответила Мэгги кротко. — А не мог бы ты рассказать, чем занимаешься помимо обновления собственной шкуры.

— Ничем.

— Но… ФБР, все эти манипуляции мной…

Смит поморщился.

— Это побочные эффекты, крошка. Ты видишь, иногда, чтобы аккуратно пересадить себе свежую печень, проще всего оказаться секретным начальником средней руки. При этом ты неминуемо занимаешься еще чем-то кроме собственной печени. С другой стороны, с каждого проекта ты снимаешь сливки в собственную чашку. Ты можешь мне не поверить, но однажды для сохранения этого бросового тела мне пришлось организовать революцию. Не ту, моя сладкая, не ту; та, которую ты имеешь в виду, случилась так же естественно, как гибель «Титаника». Маленькую черножопую революцию — она быстро зажила, когда я отвалил с кассой. Часть денег пошла американскому народу, а на остаток я купил превосходного химика, который впоследствии одарил меня парой-тройкой формул, все-таки обращающих некоторые необратимые процессы в клетке. И вот ведь человеческий род! Я заплатил ему достаточно, чтобы он приобрел у меня готовый продукт собственного изобретения, а он предпочел купить лиловую тачку и разбиться в ноль на автобане в Оклахоме. В каждом из нас сидит внутренний гамлет, дорогие девочки, и смерть всегда выбирает того, кто смотрит ей в глазницы и переступает с ноги на ногу. Это как на балу: приглашает дама, приглашает кавалер, но взгляды уже сцепились до всяких формальностей. Ты готова к смерти, Мэгги?

Мэгги задумалась, не удивившись.

— Я догадываюсь, нет. Я хотела бы многих еще повидать и кое-что сделать. У меня куча незакрытых файлов. А почему ты спросил?

— Потому что ты невнимательна. Твоя красота разгорелась чересчур ярко для этого первобытного района. Любой мужчина хоть чуть-чуть моложе меня желает обладать тобой. Твоя холодность и неготовность ответить повергает их в отчаяние. Ты порываешься возразить — что ж, ты можешь ответить одному, на втором вас всех заклинит. Отчаяние… знаешь ли ты, красотка Мэгги, силу отчаяния? Дерьмовая жидкость, не находя выхода, рвет запаянный сосуд. Я показал бы тебе опыт, обладай ты временем. Допустим, трое безнадежно влюбленных дисциплинированно покончат с собой. Это их конституционное право. Но четвертый, моя милая, пальнет в тебя, и будет тоже прав, поскольку невменяем. А ты болтаешь тут на втором этаже со старой рухлядью, вместо того, чтобы делать ноги.

Тут Смит внезапно оборвал болтовню. Наступила слегка бракованная тишина, как если бы на вселенском магнитофоне медленно вертелась пленка без записи, но со случайными шумами.

За окном бесшумно бежали тучи, подгоняемые желчной луной. Электрическая лампа, загримированная под керосиновую, стрекотала и только что не чадила. Жизнь… как бы точнее сказать… да, сама жизнь, казалось, не имела выхода из этого замкнутого пространства. Уют плавно переходил в кессонную болезнь. Вообще, отсюда можно было уйти только по винтовой лестнице, в низу которой началась невнятная возня, крики, выстрел…

— Мэгги! — крикнула Катарина. — В окно!

Мэгги в сомнении раскрыла окно и выглянула в него. Какая мелочь подчас влияет на наши решения — не будь она в этом шикарном платье, прыгнула бы не задумываясь.

Между тем, кто-то рвался вверх по лестнице, преодолевая сопротивление. Мэгги с лихорадочным любопытством ждала — кто же это будет.

— Я могу пристрелить его, — спокойно и не торопясь сказал Смит, — но лучше сразу, до выяснения.

— Не надо, — машинально отозвались Катарина и Мэгги. Если бы это был Мак Бишоп…

Мужчина, пыхтя, добрался до бара. Это был не Мак Бишоп. Я скажу вам больше: этого мужчину никто толком не знал. То есть, он родился, вырос и опустился в Новом Гренобле, у него когда-то давно мелькнула смутная жена, Катарина, поморщившись, могла бы вспомнить его имя, да и Смит… вот только Мэгги видела его впервые, а если сказать точнее, впервые отличила от фона.

— В сторону, — выдавил из себя мужчина сквозь одышку, неопределенно поводя стволом. Никто не двинулся с места. — Да что же это?! — взвизгнул мужчина по-бабьи. — В сторону, я сказал!

— Не мог бы уважаемый джентльмен, — оскорбительно хладнокровно спросил Смит, — пояснить, кому именно и в какую сторону. Это не значит, что мы заранее принимаем ваше предложение. Это значит, что мы хотим его уточнить.