Она проснулась от яркого снопа света — встала, споткнулась и упала, но не на кровать, а как-то косо, больно ударившись о металлическую планочку. Отдышавшись, как старуха, она встала вновь. Ее кости ныли, самим этим нытьем приковывая Мэгги к реальности. Мэгги нашла глазами часы — часы показывали семь. Тогда, прикрыв глаза лодочкой ладони, Мэгги выглянула в окно. Ее, оказывается, слепило не солнце, а лампа фонаря — знаете, такое случается с электрическими лампами, они перед смертью начинают светить со страшной силой. Мэгги оперлась на подоконник и отдышалась. «Господи, да что же это со мной?» — праздно подумала она.

Интересно, что элементарная мысль о болезни не пришла в ее головку, впрочем, этой же болезнью и помутненную. Мэгги забралась в постель и укуталась; ее трясло. Она подумала, что постарела сразу и вдруг, по прямому велению Господа, как и возникла. Что жаловаться не на что и некому. Что она провалила задание полковника Левинсона, и никому, никому больше не сможет помочь. Потом забылась без снов, словно забилась в боковую нору.

Когда она отворила веки в следующий раз — липкие, словно снабженные магнитиками, — перед ее носиком возвышалась тумбочка, уваленная лекарствами, а чья-то прохладная рука ощупывала ей лоб. И снова провал.

В следующий раз был мягкий вечер, на стуле перед кроватью сидела сутулая женщина. Мэгги, присмотревшись, узнала ее — это была мать Давида Гуренко.

— Здравствуйте, Белла Самойловна! — сказала Мэгги. — Откуда вы здесь?

Женщина, не отвечая, жадно осмотрела Мэгги.

— Дочка, — сказала она, но так, что осталось неясным, то ли она считает Мэгги дочерью, то ли просто обращается к ней, как зачастую в России старшая женщина обращается к младшей, — дочка… Ты знаешь, я всегда хотела дочь, но никогда не говорила об этом Давиду. — Она приподняла одеяло и обнажила ногу Мэгги. — Смотри, это шрам от падения с велосипеда.

— Нет, — мягко возразила Мэгги, — это шрам от автокатастрофы на Багамах, но и тот шрам, о котором вы говорите, тоже есть. Он на другой ноге. — Мэгги поменяла ногу, и мать присмотрелась к старому и тусклому шраму в форме улыбки. — Давид ужасно злился и все искал, кого обвинить: дорогу, велосипед, ту девочку, которая проехала по тому же спуску и по тем же корням, но не свалилась…

— Маринку.

— Да, Маринку. Он так злился, что даже не чувствовал боли. Он…

— Да. Ты не он. Ты помнишь все, но ты не он. Ты вроде его индивидуального обвинителя на Страшном Суде.

— Они не понадобятся.

— Вероятно. Но ты… Мэри?

— Мэгги.

      — Никогда не запомню. Мэгги… почему ты не зовешь меня матерью? Ведь я тебя родила.

— Вы родили не меня.

— Нет, дочка. Это может сказать любой слесарь и любой мистер: никого из них мать не родила таким, каким он стал. Человек меняется и преображается, но где-то вдали его родила мать. Я не воспитала тебя — это так. По каким-то причинам я воспитала Давида Гуренко. Между нами говоря, и в нем было что-то хорошее, но я не знаю, откуда оно взялось. Но ты… ты моя дочь и только выздоравливай, выздоравливай поскорее. И не спорь со мной, потому что спор отнимает силы. Хорошо?

— Хорошо.

— А теперь закрой глаза.

Мэгги закрыла глаза, а потом суетливо их открыла, чтобы назвать мать матерью, но в номере не было никого, кроме флегматичного стюарда, поводившего бархоточкой по деревянным прибамбасам на зеркале.

— Э, простите, — обратилась Мэгги к стюарду, — тут была женщина средних лет из России?

— Тут была и есть пожилая чета, вернувшаяся из Греции, Румынии и России.

— Я не о них говорю. Русская женщина, Белла Гуренко.

Стюард поразмыслил.

— Нет, мэм. Учитывая то, что вы хвораете, скорее всего, это вам привиделось. Извините, конечно.

— А что, если и ты мне привиделся? Не допускаешь такой возможности? Представь: ты мой глюк и исчезнешь, как только я выздоровлю. Неприятно, а?

— Я получаю восемь долларов в час, следовательно, я существую, — изрек стюард и растаял в дверях.

Когда Мэгги очнулась в следующий раз, она почувствовала себя условно лучше. Если подробнее, неприятные симптомы практически исчезли, но все ощущения притупились. Мэгги, можно сказать, почти не чувствовала себя. Вокруг нее оказались нашитыми как бы невидимые упругие подушки. Вместо звуков окружающего мира Мэгги слышала тихий равномерный стрекот, типа нескольких кузнечиков. Мэгги сходила по стеночке в туалет, радуясь хоть такому возвращению в реальность, но потом устала, слегла — и картинка снова побежала в одну сторону, в то же время незаметно осекаясь и оставаясь на месте. «Совсем я стала плохая», — подумала Мэгги по-бабьи.

Она решила не доверять рецепторам и разработать методику отличия действительности от сна. После семиминутных раздумий она вывела следующее: сам по себе интерьер ее мало интересует, настоящий он или воображаемый. Люди же должны быть рассортированы по вероятности попадания в данный отель. Говоря проще, стюард, бармен, Майк с Катариной считаются настоящими, а остальные гости, особенно русские, — внутримозговыми.

Мэгги осталась довольна, если не восхищена своей логичностью и уснула с улыбкой на устах.

Она проснулась от громкого шепота, который, как известно, включает в нас допотопные механизмы тревоги и будит вернее крика.

— Как думаешь, она справится?

— В ней мало сора. Пламя только осветит ее.

Мэгги узнала голоса Майка и Катарины и, согласно своим принципам, вынуждена была признать, что их визит происходит в действительности.

— А что бы значила эта болезнь?

— А ничего. Человек он и есть человек. Постоянно барахлит.

— В пиковую минуту не время барахлить.

— В пиковую минуту она сработает.

Мэгги хотела вставить, что в пиковую минуту развалится в куски, но тут ее сморил тяжелый сон.

Следующий ее визитер был бесплотен откровенно и вызывающе. Сквозь него Мэгги видела даже узор на обоях, но нечетко, как сквозь дым от плохих папирос.

— Убирайся из моей тачки, — грубо сказал Давид Гуренко, потому что это был, конечно, он.

Мэгги обдумала длинный убедительный ответ, но ее язык отреагировал быстро и ясно:

— Отвали, придурок.

Давид почему-то ужасно обрадовался.

— Смотри, до чего я дожил, — обратился он к Мэгги вполне дружелюбно, как бы предлагая ей на время стать независимым свидетелем ситуации, — какая-то сомнительная самка, явившаяся неизвестно откуда, уродует мой костюмчик, а потом, повиливая моей задницей, дрейфует вглубь материка. Не хватало еще, чтобы нас с тобой трахнул тупой американский лох.

— Обязательно устрою это специально ради тебя. А насчет костюмчика, так это еще глубокий вопрос, кто его изуродовал.

— Давай договоримся.

— Знаешь, мне практически не с кем договариваться.

— Как я ненавижу американское хамство! Пошути еще в голливудском ключе, типа — ты выселен за неуплату или твой договор не продлен. Господи! С кем я говорю?! Кому что-то доказываю?

— Ну и отвали. Мне надо одеться, а я тебя стесняюсь.

— Ты, сволочь такая, меня стесняешься?! Расскажи это своему психоаналитику, только захвати с собой смирительную рубашку. Ты понимаешь хоть, кто я и кто ты?

— Конечно, Додик, дорогой.

— Ну. — Я заслуженный федеральный агент, а ты — несущественный симптом моей легкой болезни.

От такой наглости Давид Гуренко разинул конус рта и постепенно втянулся туда, как дымок в форточку.

За этим визитом последовал потный выздоровительный сон, а потом пробуждение посреди долгой ночи, практически в темноте. На стул возле постели Мэгги было что-то навалено. Мэгги потянулась и включила лампочку. Это что-то оказалось лысым мужчиной, почему-то сидевшим спиной. Потом Мэгги подумала о правилах игры в американский футбол. Потом снова заинтересовалась своим гостем — тот сидел, хоть и головой назад, но жилеткой и коленями вперед. Мэгги сперва решила, что это просто глюк, а потом присмотрелась к лысине и обнаружила на ней какие-никакие лицевые принадлежности.