— Смити! Иисус! Откуда ты здесь?

Смит кривовато усмехнулся.

— Два варианта, девушка моей мечты. То ли из Нью-Йорка, то ли из подсознания. Оставим этот щекотливый вопрос открытым. Если бы я был воображаемым Смитом и хотел казаться воображаемым Смитом, я бы, конечно, вывернулся наизнанку или размазался по потолку, чтобы это доказать. Но это, заметь, дорогая Мэгги, лишь один вариант из четырех. А доказывать свою подлинность — дерьмовое дело. У одной моей знакомой старушки на Пятьдесят Третьей жила белка в колесе. Так знаешь, Мэгги, эта белка за три года добросовестного бега не добралась даже до Пятьдесят Четвертой. Ты видишь?

Мэгги важно кивнула.

— Давай сделаем так, русская золотая рыбка. Я сообщу тебе некоторые сведения, а ты, в зависимости от кровяного давления в мозгу, посчитаешь их своим бредом или моим. А потом распишешься в получении — и я отвалю, а ты выспишься и встанешь, как авокадо.

— Смит, а можно один вопрос?

— Если насчет того, как ты выглядишь, то можно. Ты выглядишь превосходно. Болезнь добавила тебе романтичности. Румянец на твоих щеках подобен заре в последней рекламе стирального порошка, а это уж, поверь мне, отменно чистая заря. Твоя грудь… скажем больше — твои две груди…

— Смити, слегка не о том. Скажи откровенно, ты не русский агент?

Смит искренне рассмеялся и долго не мог успокоиться. Наконец слегка посерьезнел.

— Боже, какой идиотский вопрос. Ладно, изволь. Среди моих дальних-дальних этнических корней есть пара русских, причем настоящих славян, язычников. Так что с определенной точки зрения я русский агент, но русский и агент, дорогая Мэгги, отдельно. Твои восхитительные штирлицеподобные наблюдения о моей осведомленности в русско-советском фольклоре наводят тебя на мысль о том, что я жил в СССР. Конечно, жил, и там я звался Кузнецов, но, милая Мэгги, в этот период я уж точно был одноствольным агентом ЦРУ, наводящим мосты в ФБР. Приходилось ли мне получать деньги от русских ведомств? Да, и эти факты есть в моих отчетах. Служу ли я интересам России? Как знать, может быть, и служу, потому что эти интересы загадочны и непредсказуемы, как траектория блохи. Служу ли я примитивным и тупым интересам Америки? Да, если считаю нужным. Что тебя еще интересует? Предпочитаю ли я беляши гамбургерам?

— Не заводись, — кротко сказала Мэгги. — Я так, на всякий случай.

— Насчет меня все неоднозначно, а вот наш с тобой начальник Левинсон оказался русским агентом без оговорок и прочих кавычек. Он триумфально разоблачен не скажу (из скромности) кем, и все его приказы отменены. Тебя он вероломно отослал, потому что боялся, этакий подлец.

— Он сам не знал, зачем меня отсылает.

— И ты поверила дешевому спектаклю? Да это старый трюк номенклатуры, причем интернациональный. Он вручает тебе конверт и грудным голосом сообщает, что и сам не посвящен в детали… да и смысл целого (тут Смит превосходно воспроизвел горестные интонации Левинсона). Ты, сочувствуя старому пердуну, шмыгаешь носом и вскрываешь этот конверт в потайном месте. Там написано: трижды в сутки, в оговоренное в специальной шифровке время, окунать собственный таз в металлический таз со слабым раствором марганцовки. Господи! (думаешь ты) бедный, бедный мой начальник! как, наверное, унизительно было ему читать такое важное и экстравагантное задание и ни слова в нем не понимать! Кто же, интересно, мог мне его поручить? А очевидный ответ — он только что и поручил — проходит мимо твоего хорошенького носика. И ты добросовестно макаешь таз в таз, а он в это время роется в твоей тумбочке. Ты видишь?

Мэгги кивнула. Она сформулировала про себя, что, не доверяя Смиту в целом, вполне верит ему в этой частности.

— Распишись, Мэгги, тут и тут. Так. Вот ведь дела! это вовсе не подпись Давида Гуренко. Ну ладно. Нет, ты погляди, и не похоже! Хорошо. В своем отчете я сумел героически обойти твою волшебную карту, так что она остается при тебе. Пока. Не забывай ее доить хотя бы по несколько раз в день, а то (общее лицо Смита выразило такую же общую гримасу смирения перед обстоятельствами) кто знает, кто знает…

— Смит, ты теперь на месте Левинсона?

— Никакого отдыха, сестренка. Затыкают нами все щели, именно так.

— Какое мне будет задание?

— А вот ты пока отдыхай. И помни: я тебя устроил на работу. Я теперь твой начальник. Настанет момент, я тебя призову — и ты мне подчинишься.

— Или не подчинюсь, — заметила Мэгги совсем без вызова, а в чисто предположительном ключе, как если бы речь шла о завтрашнем дожде.

— Или не подчинишься, — без обиды, в тон ей, можно сказать, весело ответил Смит и убрался в темноту.

К утру Мэгги выздоровела.

В ней всходила и распускалась, подобно цветку, простая радость жизни. Она стояла у окна и смотрела, как на бензоколонке ловко управляется какой-то мулат на деревянной ноге. Почувствовав восхищенное внимание, мулат встрепенулся, в два счета нашел глазами Мэгги и улыбнулся ей белоснежной пастью. Мэгги помахала ему в ответ ладошкой.

Солнце уже встало и оранжевым апельсином висело над приземистым зданием, вероятно, мэрии, или полицейского участка, или местного демократического райкома. На его крыше соседствовали грациозный флюгер в виде русалки и параболическая антенна.

На асфальтовой площадке трое разноцветных ребятишек на роликах гонялись друг за другом. Один катался много лучше двух своих товарищей и постоянно увиливал от них. Наконец, два неудачника столкнулись, свалились, и все трое залились дробно-рассыпчатым смехом, так, что и Мэгги довольно глупо захихикала. В эту секунду в ее дверь постучали.

— Заходите! — звонко крикнула Мэгги — и уже когда дверь наполовину отворилась, вспомнила: — только не смотрите на меня, я в ночной рубашке.

— Хорошо, — проворчал Майк, заходя первым, — скажешь, когда ее снимешь.

— Уф, Майки, когда ты прекратишь свои солдатские шутки? Ты не поверишь, девочка, до самой корейской войны он был стыдливее монахини. Однажды мы занимались геометрией, подул ветер, открылось окно, поднялся сквозняк, и выпал бюстгальтер, не подумай только, что из меня, — из моего шкафа. Так Майк покраснел от макушки до пяток, словно внутри него взорвалась банка томатов. Помнишь, Майк?

— Катарина, я не хотел тебе говорить, но когда ты в тот раз нагнулась за бюстгальтером, твое платье задралось, а подштанники оказались с вот такой дырой. Как мне было не покраснеть? Шестнадцатилетний балбес, начиненный гормонами по самую кепку, сидит в кресле, а перед ним этакая революция. Только не говори мне, что ты не знала про эту дыру. Это все равно, что русский географ не знал бы про Каспийское море.

— Майк! Я тебе клянусь Конституцией… посуди сам, зачем мне сейчас тебе врать? я не заметила этой дыры. Я догадываюсь, ее заметила мама и сменила мне подштанники на новые, а я и не заметила. Ты видишь, я тогда не очень-то интересовалась подштанниками.

— А чем же, леди, вы интересовались, позвольте узнать?

— Геометрией, — ответила Катарина, вскинув голову.

Майк вхолостую дернул челюстью, словно гордый ответ Катарины угодил ему в рот, и все трое рассмеялись.

— Ладно, моя девочка. Это было шестьдесят три года назад. Если найдешь в мировом континууме эти подштанники, можешь их заштопать.

— Удивительно, Мэгги, не то, что я помню какие-нибудь там тридцатые годы, а то, что я помню их с различной мелкой утварью, со всем этим планктоном времени, и чем дальше, тем отчетливее. А вот помру — и вместе со мной отойдет весь этот гигантский пазл. Это неясно: день за днем все больше и ярче, и вдруг…

— Никакой неясности, дряхлая моя киска. Все большим владеешь, и все меньше можешь перебросить за спину, живым. И смерть ничего не нарушает в этой позиции, а только закрепляет ее.

— Ты прав, — сказала Катарина после секундного раздумья.

Мэгги забыла, что она в ночной рубашке. Ей было покойно и хорошо со стариками, словно среде между вторником и четвергом.