Я ввез тележку к ней в комнату. Она побледнела и приняла валидол.

— Мне, — начал я.

— Стыдно? — угадала она.

Я кивнул.

— Тогда, — сказала она, — будь так добр, выслушай меня очень внимательно. Мне было хорошо с тобой все эти годы за исключением тех трех раз, когда ты припирался с цветами и начинал макать меня башкой в соус из своих мозгов. Если ты будешь делать это раз в год, я, так и быть, с этим смирюсь. Но три раза в неделю, Гэри, для меня физически много. Когда ты в следующий раз приобретешь оранжерею, не привози ее сюда. Повесь этот костюм в шкаф и не надевай до моих похорон. А если тебя еще засвербит изнутри, веди себя как мужчина, то есть, напейся до состояния клинической смерти и в этом своем состоянии поделись этим своим состоянием с соседями по бару. А теперь, Гэри, пожалуйста, спусти штаны. Так. А теперь подойди к окну и прислонись жопой к стеклу.

Я сомнамбулически исполнил ее просьбы.

— Тебе стыдно? — спросила Элизабет.

— Да. Она кивнула и закурила. Потом не спеша прочитала газету. Напоминаю вам, что я все это время стоял голой жопой к оконному стеклу.

— Тебе стыдно? — спросила Элизабет минут через восемь.

Я вгляделся в мутный сумрак своей души.

— Пожалуй, нет, — ответил я наконец. — Мне холодно.

— Можешь одеваться, — резюмировала она сухо и не глядя на меня.

— Так с помощью несложного трюка я вылечился от тягостного стыда. Не знаю только, Лиза, можно ли рекомендовать эту методику твоему испанскому другу…

— Да какой там друг! Я же объясняю тебе, мой придурок Фил контактировал с этим голубым, Фредом, по поводу каких-то махинаций на тотализаторе. И Фред в порядке хохмы ознакомил его с некоторыми врачебными тайнами своего дружка-психоаналитика. Слушай, а может быть, он так клеился к моему Филу?

— Может быть.

Утро понемногу заливало комнату розовым светом. На углу хриплоголосый мальчишка торговал газетами. По пожарной лестнице ярдах в двадцати наискось от окна неторопливо спускались двое домушников в черных масках с прорезями для глаз и с фирменными альпинистскими рюкзаками за спинами. Тот, что лез вторым, подмигнул Мэгги. В прозрачном холоде утра проявлялась отдельная и нерастворимая линеечка жары. Жара и холод не смешивались, как вода в душе у Гэри Честерфилда, когда он жил в Далласе.

— Гэри! — требовательно произнесла Лиза. — Сколько там осталось досюда?

— Две недели.

— Тогда я относительно спокойна. Не то чтобы за две недели нельзя было бесповоротно обосрать всю свою жизнь, нет, можно и быстрее, но ты все-таки более созерцателен, чем деятелен. Вали дальше, и мы в тебя верим. Готова замазать на двадцатку, ты проснулся среди ночи, ощутив нечто нехорошее. Что?

— Что? А я спрошу тебя в ответ, что почувствовал Гектор, когда на него надвигался Ахиллес, огромный, как подъемный кран, и мрачный, как экономическая перспектива России? Что почувствовал Марат, когда к нему в ванную без стука ворвалась бледная гражданка с вот таким ножищем в руке?! Или, чтобы тебе было проще, что ощутил его товарищ Робеспьер, когда только тонкие стены сарая отделяли его от им же вскормленной бесноватой толпы? Или — совсем уж элементарно — представь себе: ты просыпаешься среди ночи, белая, мягкая и изнеженная, в одной койке с нашим общим другом Маркусом, и вдруг видишь, что в его глазах горят красненькие огоньки, как на выключенном телевизоре, а клыки отвисли на добрых два дюйма? Что почувствуешь ты, Лиза?

— У меня, Гэри, был учитель в младших классах, так он всегда требовал, чтобы мы отвечали за себя. Ты видишь, он воспитывал в нас таким образом личную ответственность. Поэтому я не буду отвечать за тех трех джентльменов, хотя догадываюсь, на что ты намекал. Что же до меня, то я для начала завизжала бы, как толпа болельщиков на трибуне, когда их команда забивает решающий мяч, и, думаю, слегка бы описалась, хотя гарантировать не могу. Потом я попробовала бы убежать, но запуталась бы в одеяле и трахнулась об пол башкой. А потом бы, вероятнее всего, проснулась в достаточно спорном виде. Сумела я ответить на твой вопрос?

— Вполне. А если обобщить одним словом, что?

— Мандраж.

— Правильно. Скажем проще и холоднее: страх.

Как только Гэри произнес это гордое слово, в спальне Маркуса словно завозилась гигантская крыса. Не прошло и двух секунд, как на кухню прошлепал сам Маркус, босой, в плавках с звездами и полосами и с улыбкой шириной в фут. Он нашел в холодильнике пакетик сока, выдул его одним махом и даже порозовел от удовольствия, как нью-йоркское небо. Маркус крепко пожал руку Гэри, пробормотав при этом чудесное утро, потрепал Мэгги по волосам, добавив не выспалась, бедняжка, и дружелюбно щелкнул Лизу по животу, заметив опять болтаем. Потом удалился в туалет, напевая, судя по всему, свой университетский гимн. Гэри, Мэгги и Лиза как-то притихли, словно школьники в курилке при явлении учителя.

— Итак, Гэри, — первой опомнилась Лиза. — Страх.

— Извини, — ответил ей Гэри и заорал вглубь квартиры: — Маркус, ты готов?

— Практически да, — донеслось оттуда. — Вот только почищу зубы.

Гэри взглянул на часы с деловым и даже надменным видом.

— Что ж, — подытожил он, — я переполнил чашу терпения своей жены и совершенно справедливо стал бояться того, что она меня оставит. И вот вчера вечером, придя с работы…

— Прости, Гэри, — встряла Лиза, — но ты как-то выразил ей этот свой страх?

— Ты видишь, Лиза, специально выражать страх то же самое, что специально выражать потливость. Ты потеешь, вот и все. Скажем мягко, мне не постоянно и не одинаково успешно удавалось скрывать мой незаурядный страх. И вот вчера вечером, придя с работы, я не нашел дома ни Лиззи, ни малейшей записочки. Я ждал, покуда мог, а потом спустился в маркет, купил костыль и веревку и пришел сюда.

Время захлестнулось узлом. Мэгги непроизвольно потерла шею. Маркус вошел на кухню.

— Ты готов? — спросил его Гэри как-то особенно обыденно.

— Может быть, сперва по чашечке кофе?

— Давай, приятель, сперва дело, потом кофе.

— Я догадываюсь, потом не получится.

— Ну и дьявол с ним, с этим кофе. Не стоит растрачивать жизнь по мелочам. Пойдем, а через десять минут вернешься и выпьешь с девочками кофе.

— Хорошо, — ответил Маркус так веско, что Мэгги прошиб озноб вдоль хребта. — Давай только уточним детали.

— Если тебе все равно, я хотел бы висеть примерно в футе от пола лицом на восток. Но это вовсе…

— Нет, старичок, я имею в виду не эти детали. Давай будем реалистами: мне придется вызывать полицию, давать показания, излагать мотив.

Гэри довольно связно повторил самую концовку своей исповеди.

— Извини, Гэри, а мы не могли бы вместе поискать эту записочку, которой нет? А то обидно будет, если сержант обнаружит ее в каком-нибудь потайном месте, например, посреди стола. Понимаешь, меня задергают, как игровой автомат.

— О'кей.

Вся компания переместилась в уютную и со вкусом обставленную квартирку Гэри и обыскала каждый ее квадратный дюйм. Лиза даже настаивала на том, чтобы вскрыть старые письма, но остальные сошлись на том, что там вряд ли найдется записочка. Гэри наблюдал за этой деятельностью с видом усталого нетерпения.

— Не стыдно тебе, Гэри? — нравоучительно произнес Маркус. — Ты видишь, как тебя любим мы с Мэгги и Лизой, как землю роем?

— Я преодолел стыд, — было ему ответом.

Маркус воздел руки и брови к небу, совсем как завуч в школе Мэгги, когда она еще была Давидом Гуренко. Так или иначе, ситуация постепенно исчерпывалась. И тут Лиза спросила:

— Гэри, а ты прослушал автоответчик?

Все четверо стайкой подскочили к автоответчику и включили его. Сперва сквозь шорох пробился недовольный мужской голос с металлической ноткой и принялся пенять Гэри на несовершенства его последней статьи по Генделю. Несовершенств накопилось так много, что Лиза, не выдержав, захихикала и сказала: