— Зима, осень — Магнитка слякоть не бывает. Зима пришел — мороз, солнце… Хорошо!

А услышав, что Порфирий, сын Силыча, оставил стройку и перешел на завод, говорил:

— Шито кому правился!

И, как всегда, не мог Баянбай не вспомнить о своем Рамиле. Уже который год Рамиль командует бригадой каменщиков. Да кто его не знает! Много раз первое место брал! Вся стройка о нем говорит.

— Я и сам — строитель, — продолжал он. — На грабарке работал. Сколько земли перебросал! Землекоп — это хорошо! Первый лопата, первый камень… Газета про меня писал… Нет боле грабарка — икскаватор, автомобиль!.. Да и я старик стал. Теперь наше дело — цемент, доска карауль. Сторож, скажу тебе, тоже хорошо: стоишь, про все думаешь, никуда не спешишь.

Силыч молча ухмылялся в усы: что тут скажешь! А про себя подумал: «Завод — это здорово! Порфирий, он с детства к машинам лез… Может, и вправду анжинером станет?»

— До свидания, — махнул рукой Баянбай. — Отдыхай пошел. Когда смену кончал, приходи Ежовка, спроси, где живу — каждый скажет. Чай — матрешка пить будем… Всякий болезнь лечит!

Парень и девушка медленно поднимались вверх по едва наметившейся улице. Здесь пока всего несколько строений, остальные — в проекте. Справа, одевшись в куржак, застыл в своем зимнем величии городской парк, слева — поле и вдали — гора Магнитная.

Парень восхищался, показывая на деревья: вон какие вымахали!

— Особенно эти у ворот, что вы с Платоном садили, — соглашалась девушка. — До вершин не дотянуться!

— А снег, смотри, голубоватый, — дивился он.

— Не голубоватый, а розовый! — возражала она. — Неужели не различаешь? Глянь, вот так, из-под солнца.

Повернулся спиной к заходящему солнцу и ахнул: именно — розовый! Да скажи она ему — снег черный — поверил бы!

А девушка опять:

— Чуть-чуть прикрой глаза. Ну?

Стоило поддаться ее воле, опустить веки, как и парк, и поле, и эта недостроенная улица — все вокруг представилось совершенно в ином, сказочном свете, полном загадочности и красоты. Да и как иначе? Кто из влюбленных не был романтиком, не взирал на мир сквозь призму своего счастья!

Шли, тесно прижимаясь друг к другу, а то — отталкивались, набирали пригоршни снега.

— Берегись! — замахивался он.

Но девушка, изловчившись, совала ему ком снега за ворот. Вскинув руки — сдаюсь! — неожиданно обхватывал ее за талию, валился вместе с нею в сугроб.

Потом старательно обивал снег шапкой с ее мерлушковой шубки. Это Дударев. У него сегодня прекрасное настроение. Он снова работает на блюминге, учится в рабфаке, и еще… любит. Вот она, его любовь, — рядом!

— Ты же судьба… Моя судьба… Понимаешь? — и опять начинал о том, что если двое сделали выбор, подружились, то они, ну, конечно же, должны быть вместе.

— Разве мы порознь?

— Я говорю — всегда, всю жизнь. И многое в этом зависит от тебя. Ну, что ж ты молчишь?.. Наберись смелости и скажи. Пусть будут свидетелями этот парк, этот снег… гора Магнитная! Одно только слово… ну?

Она уже слыхала нечто подобное, с той лишь разницей, что, затронув эту тему, Порфирий говорил тогда отвлеченно, вроде бы не о себе. Сегодня же он обратился к ней со всей ясностью, даже спросил, как она, Лина, смотрит на замужество?

— Нормально, как и должно быть в таких случаях.

Показалось, она произнесла эти слова несерьезно, механически.

— Нет, ты подумай, — настаивал он. — И потом…

Не дослушав, обхватила за шею, припала к его лицу:

— Как еще, о чем думать?!.

В этих ее словах, в столь неожиданном порыве впервые ощутил ее — близкую, родную, готовую идти с ним рядом… А еще услышал: став его женой, она непременно поступит в институт. На вечерний, как и он… И заключила:

— А жить будем у родителей!

Порфирий вздрогнул.

— Это невозможно, — сказал он. — Твой отец…

— Что там у вас с отцом — не знаю, — перебила Лина, — но бросить такую квартиру и жить в бараке, где печное отопление, нет воды, а туалет на улице… нужно быть дурой!

— Силовать не стану. Но ты подумай: мы с тобой взрослые люди и вполне можем самостоятельно… Хочешь, хоть сегодня в загс, а не пожелаешь, можно и без этого. Многие так живут. Однако, если по закону, отчего ж не расписаться! В общем, так или иначе — мне все равно… Ну, а что касается дров или воды принести — это для меня удовольствие. Бывает, иной раз выйдешь из барака, морозец пощипывает, вокруг бело, и так хочется за топор взяться, что просто руки чешутся. Очень люблю дрова колоть: р-раз! — и полено пополам! Поднимешь его — медом пахнет. Мне кажется в этом сама поэзия. Впрочем, я не поэт.

— Пустой ты фантазер!.. А счастье, кто ж не знает, — это обеспеченность! Здоровый быт.

— Ты так думаешь?

— Не я одна!

— Хорошо, как же тогда понимать… У нашего бухгалтера Кацюры — и телефон, и радио, огромный комод со всяким барахлом, а семейная жизнь — одни ссоры. Кто из них виноват — жена, он ли, а может, оба вместе… Недавно развелись. А дележку устроили — это цирк! А почему так? Да потому, что не было у них настоящей любви. Святых чувств не было. А без этого как жить? Барахло, квартира — все это чепуха, а вот любовь — ее за деньги не купишь.

— Понимаю. Ты — за рай в шалаше.

— Да. То есть… ну как тебе сказать. У нас с тобой не шалаш, а комната.

— А в комнате — голые стены.

— Разумеется. На первых порах разве что книги, да еще спецовка, в которой на работу… Но я чертовски богат! У меня голова на плечах, вот эти руки, жена — красавица… А главное, мы с тобой одни, ни от кого не зависимы!

— Постой, ты о какой комнате говоришь?

— О нашей. Уже документы сдал. Студентам-вечерникам — в первую очередь… Год-два поживем, а там, глядишь, и в каменном доме получим. Вон какое строительство разворачивается!

— Что там, впереди, — неизвестно. А вот сейчас… Да и не могу я так сразу. Прежде чем решиться на такой шаг, нужно поговорить с мамой. Ну и с отцом, конечно.

Упоминание об отце всякий раз раздражало Дударева, выводило его из равновесия.

— Твой отец не желает меня видеть. Сколько раз в день бывает у главного поста, где работаю, а на меня даже не глянет. Поздоровался однажды — не ответил. Стыдно ему, что я оказался прав, а он со своей теорией о «паршивой овце» сел в лужу. Понимаю, у него тоже нервы… Но дело вовсе не в нервах, а в амбиции.

— Ладно, не будем об этом.

— Наоборот. Ты должна все знать о моих отношениях с твоим отцом. Я в этом совершенно не виновен. Может, тебе это и не надо, но я не могу носить камень за пазухой. Рассказал — и вот сразу легче. Если хочешь, я готов встретиться, поговорить с ним, но чтоб на равных, без всякого давления, по справедливости.

— Папа ничего плохого не позволит.

Порфирий не стал возражать: да, может быть, Лина по-своему права: отец есть отец.

Было уже поздно, когда они, наконец, подошли к дому на Карадырской. Заходить в квартиру Порфирий не стал: пока не время. И Лина согласилась с ним.

Весь вечер простояли в подъезде на первом этаже, прижимаясь к теплой батарее. Чертовски быстро прошло время. Не успели наговориться, наглядеться друг на друга, а уж надо прощаться. Прильнула к нему — нежная, ласковая.

— Пора! До свидания.

— Постой, — и, не дав опомниться, подхватил на руки.

— Что ты, что ты! — зашептала в испуге.

Он будто не слышал. Не ощущая тяжести, легко, как пушинку, понес вверх по лестнице. Еще немного — и там слева ее дверь. Пуще прежнего забилась в его руках:

— Пусти, еще кто увидит!

Не отзывался, лишь крепче прижимал к себе, даже шаги замедлил, норовя продлить еще хоть немного это, выпавшее ему ни с чем не сравнимое, большое счастье. Сделав еще несколько шагов, остановился — и не шепотом, а громко, во всеуслышание:

— Пусть все видят!

Военная ось «Берлин — Рим — Токио», о которой не раз писали в газетах, была уже полностью оснащена, подготовлена к тому, чтобы, неся смерть и разрушение, прогромыхать по чужим землям и, главное, по России. Большевистская Россия, ну конечно же, та страна, где должна пронестись эта адская колесница!..