— Ма-а-ма!..

Никто не услышал, не отозвался на ее голос. Куда же девались люди? Ах, вон, кажется, кто-то-идет. Кто это?.. Слезы замутили взор. Да это же Тихон, сосед. Тихон Андреевич, бывший вагоновожатый. Но почему он хромает?

— Дядя Тихон! Дядя Тихон!..

Сосед подошел к воронке, молча снял шапку. Роза почувствовала, что ей не хватает воздуха, вот-вот задохнется и упадет.

— Мама! Мамочка!.. — в отчаянии закричала она.

Потом, когда очнулась, опять увидела дядю Тихона. Стоя на коленях, он поддерживал ее голову, о чем-то говорил, успокаивал. Но разве есть такие слова, которые могли бы погасить страшное горе?! Ни дядя Тихон, ни кто другой ничем не помогут ей. Поняла одно: здесь небезопасно, самолеты могут вернуться. Послушно пошла, опираясь на руку дяди Тихона: там, во дворе, подвал, где укрывались люди. У ворот остановилась, отдернула руку: незачем ей прятаться! Она фельдшер — военнообязанная! Может, где есть раненые?

Роза долго ждала поезда в сторону Бобруйска и, не дождавшись его, решила идти пешком. Думала, может, она еще застанет мужа на аэродроме. Кроме Янки, теперь у нее никого из родных не осталось.

Едва светало, а директор завода Григорий Иванович Носов уже был на ногах. С первых дней войны не пропустил он ни одной сводки Совинформбюро. Горестные — одна печальнее другой — были эти сводки. Что же скажут сегодня? Чем порадуют?.. В репродукторе легкое шипение, затем голос диктора:

— Внимание! Внимание!

Остановился посреди комнаты: в одной руке бритва, в другой — мыльница. Сосредоточенный, готовый не пропустить ни одного слова, горящий желанием услышать хоть что-нибудь доброе, обнадеживающее… Увы! Ничего утешительного. Та же напряженно-тревожная обстановка, безысходная, разъедающая душу боль. По-прежнему, оставляя деревни и села, Красная Армия отходила на новые рубежи обороны… Отступала…

Григорий Иванович не мог не думать о причинах отступления Красной Армии. Как и многие советские люди, тревожился, страдал от щемящей душу тоски. И вот сегодня, следуя на работу, опять копался в памяти, анализировал, сопоставлял силы Красной Армии и силы противника. «А что если и дальше?.. Если…» И боялся подумать, что могло быть дальше.

Некоторые объясняли успехи немцев внезапностью нападения. А так ли? Внезапность возымела свои преимущества в первые дни войны, но с тех пор прошло столько времени! Пора бы остановиться, закрепить линию фронта. Почему же наши войска отступают, сдают все новые города и села, отходят в глубь страны. Есть, наверное, что-то еще, о чем пока нет смысла говорить, так как все равно этим не поможешь. Впрочем, стоит ли молчать? Кому не ясно, что у нас мало танков, самолетов. И указание катать броню на заводе, который никогда этим не занимался, дано, видимо, неспроста. Возможно, это как раз то, упущенное, чем бы следовало заняться гораздо раньше. Он так и воспринял это важное, государственное задание, легшее теперь тяжким грузом на его плечи. Он не страшился тяжести, но боялся, как бы не промахнуться, не повторить тех ошибок, которые уже дорого обошлись Родине! Теперь он всецело занят тем, как ускорить процесс создания брони, как больше выдать ее. На заводе не было и, понятно, нет нужного оборудования. Здесь катались балки, уголки, тянулась проволока — одним словом — самая мирная продукция. И вот встала задача — повернуть завод лицом к нуждам войны. Пришел бы обещанный мариупольский стан, было куда проще. Но его пока нет, говорят, находится где-то в пути, а где, в каком состоянии, никто не знает.

Ночью опять звонил нарком тяжелой промышленности, требовал как можно быстрее наладить выпуск броневого листа. И не удивительно, что директор ухватился за предложение инженера Рыженко — катать броню на блюминге, хотя, что греха таить, и сам пока не был твердо уверен в том, что задумано. Понимал, чем все может кончиться в случае неудачи. Но сидеть и ждать у моря погоды не хотел. Задуманное идет вразрез с некоторыми нормами и правилами в прокатном производстве. Нарушать эти нормы, эти правила — значит идти на риск, а всегда ли риск приводил к успеху?

Но прежде чем катать броню на блюминге, надо было научиться варить качественную сталь. В молодости директор сам был сталеваром, потом стал начальником мартеновского цеха, но и там не приходилось иметь дело с такой сталью. Броневую сталь никто из сталеваров завода пока не варил, более того, не знал, как это делается. Да что там сталевар, не знали мастера, инженеры, не знал сам директор. А надо было варить! Причем не когда-нибудь, а сегодня, завтра! Фашистские полчища устремляются к Москве, а у Красной Армии не хватает танков. Надо срочно разрабатывать новую технологию, внедрять ее в производство. Но легко сказать — новую!

На заводе было создано броневое бюро, в которое вошли в основном ученые специалисты, эвакуированные из Ленинграда. В содружестве с местными учеными и металлургами они горячо взялись за решение этой проблемы, начали ставить опыты, но все это велось без должного оборудования, полукустарным способом и пребывало, можно сказать, в зачаточном состоянии. Было ясно, что такими темпами, в таких условиях вряд ли удастся чего-то достичь, а тем более дать какие-то рекомендации мартеновцам. В этом сомневался и сам руководитель бюро Сармин.

Изыскания для разработки новой технологии развернулись и в самом наркомате черной металлургии. На повестку дня вне всякой очереди встал вопрос: раскрыть секрет изготовления броневой стали на большегрузных мартеновских печах. Раскрыть немедленно, во что бы то ни стало!

Стремясь ускорить этот начавшийся процесс, директор связался со Златоустом, попросил направить к нему на завод одного из старых мастеров по качественной стали. Специалист вскоре прибыл — Егор Егорыч Бояршин. И дед и отец Бояршина были хорошими мастерами по выплавке булатной стали. Таким стал и Егор Егорыч. Клинки из стали, которую он варил, снискали себе высокую славу еще в боях за власть Советов, в боевых походах Первой конной армии. Казалось, старый мастер — живой свидетель аносовских традиций — быстро раскусит этот орешек, так внезапно подброшенный магнитогорским металлургам разыгравшейся войной.

Егор Егорыч горячо взялся за осуществление порученного ему дела. Дни и ночи проводил он у мартеновских печей, советовал то одно, то другое, неустанно вел поиски, а порой в надежде ускорить задуманное брал кочергу или лопату и действовал, как сталевар, забывая о своем преклонном возрасте. Не доверяя кому бы то ни было, лично следил за анализами, а то по старинке прикидывал на глазок и опять, в который раз, ошибался. Старик ходил сам не свой, нервничал, а присев отдохнуть, задумывался, никого к себе не подпуская, и тогда сталевары говорили:

— Измотался дед, пущай посидит, может, что придумает.

Вопрос о производстве броневой стали становился все острее. А у Бояршина ничего не получалось. Не по зубам оказался твердый орешек. Старый мастер вскоре охладел, если не сказать, спасовал перед трудностью, более того, стал высказывать мнение, что в большегрузных печах вообще не удастся сварить сталь требуемой марки; что сталь для клинков, которую он варил, — одно, а броня — совсем другое. Для клинков много ли требовалось стали? Ее варили в небольших печах, а тут, что ни печь — сотни тонн.

Все реже стал появляться в цехе Егор Егорыч, говорили, будто приболел, что стало сдавать сердце. Нет, здоровьем бог не обидел, а вот знаний, культуры металлурга у него не хватало. И он задумал в спешном порядке пополнить свои знания. Решил перечитать все, что было в библиотеке по сталеварению. Читал больше по ночам. Полагал, непременно найдет такую книгу, которая поможет ему разгадать секрет броневой стали. Не знал старик, да и не мог знать, что такой книги пока нет. Не было ее ни у нас, ни за границей. Книга еще только зарождалась. Зарождалась здесь, у той самой печи, где Егор Егорыч не один раз стоял, разглядывая сквозь синие очки бурлящую сталь. По капельке, по крупинке созревала эта книга в умах людей, в том числе и в нем самом, в его недочетах и ошибках.