— Сорок пять, сорок шесть… — считал он про себя.

Прошло еще немного времени, и перед комиссией во всей своей красе предстал первый броневой лист. Механизм, придуманный Рыженко, подхватил его, легко отнес в сторону, уложил на место.

Дударев смотрел, вытягивая шею, его лицо выражало и радость, и удивление. Он видел, как скупо улыбнулся директор, как повеселели члены комиссии.

Спиридоныч нажал кнопку, вызвал новый слиток.

— Принимай, — крикнул Дудареву.

Вслед за вторым последовал третий… десятый… сороковой. Блюминг выдержал, все цело, мощности вполне достаточно. Директор торжествовал. Он уже думал о том, как наладить броневой поток, давать этой продукции столько, сколько потребуется. Работать так, чтобы, как сказал нарком, изменить ход войны.

Магнитка должна победить Рур!

Завершив смену и выйдя из цеха, Дударев остановился перед растянувшимся эшелоном, засмотрелся на свою стальную продукцию: вон ее сколько наворочал! Поднял руку, помахал машинисту:

— Жми, не задерживай!

Его радовало, что наперекор маловеру Сарматову с блюминга потоком шла броня; что челябинские танки, покрытые магнитогорской броней, уже сражаются на многих фронтах; что на завод пришли первые отклики о надежности и прочности брони… Да и кто не радовался этому, поистине большому патриотическому делу, которое можно смело назвать — подвигом!

Не радовался разве один Сарматов. Молчаливый, подавленный, сидел он в этот день в кабинете директора и уныло смотрел в угол.

Директор прошелся по скрипучему паркету, опустился в кресло и вдруг заговорил о том, что за все годы работы на Магнитке он не уволил ни одного инженера. Как-то складывалось так, что всегда находил деловой контакт с инженерами, некоторых, правда, журил, но многих и поощрял… А вот сегодня…

— Хотите меня уволить? — подхватил Сарматов. — За что?

— Вы это сами хорошо знаете.

— Извините, я имел право высказывать свои мысли. Имел право протестовать. Ведь речь шла о блуминге, за который я отвечаю… Я, как рачительный хозяин…

— Вы паникер, — уточнил директор. — Война заставила нас сутками не выходить из цехов, работать из последних сил, а тут еще вы со своими сомнениями и протестами!.. Вместо того, чтобы скорее решить проблему брони, вы не стали помогать Рыженко, а напротив, обвинили его черт знает в чем. Где же здравый смысл, логика, где, наконец, совесть?

Сарматов сидел молча и, казалось, не слушал. А когда директор умолк, заговорил не без гордости о том, что он всесторонне образован, имеет большой многолетний опыт и в случае перевода пойдет лишь на ту работу, на которую сочтет нужным. Разбрасываться специалистами высокой квалификации, а тем более в дни войны, никому не позволено.

— А мы и не думаем разбрасываться.

— Понимаю. Вы хотите, чтоб я перешел на ниже оплачиваемую должность?.. Но куда? В какой цех?..

— Никуда, — тихо сказал директор. — Уезжайте. И вам лучше и нам спокойнее. Куда-нибудь с глаз долой. Уезжайте.

На пруду за ночь образовались ледяные закраины, и катер, доставивший рабочих с ночной смены на правый берег, не смог подойти к причалу. Рискуя оказаться в студеной воде, люди осторожно, по одному опускались на лед, ползли к берегу. На этот раз все обошлось. Но что будет завтра, через неделю? Иной переправы нет, а ледостав на километровом плесе наступит не скоро.

Перебравшись с хрупкого льда на берег, Галина поспешила к жилью. Ветер обжигал лицо, пронизывал одежду, особенно когда поднялась на бугорок, где, кроме трех домов и сараюшек, не было для него никаких преград. Нелегко первым поселенцам на правом берегу: ни кино, ни бани, ни магазина…

Уставшая, продрогшая, она вошла наконец в свою небольшую комнату, потянулась к радиатору — согреться бы — и отдернула руку: радиатор был не теплее льда. «Если в трубы попал воздух, не страшно, лишь бы не разморозило», — рассудила она. И направилась к соседке, может, та знает, в чем дело.

Кутаясь в ватное одеяло, соседка Катя простудно кашляла и поносила на все лады работников котельной, которая находилась в подвале соседнего дома. Ночью радиатор еще грел, а к утру совсем остыл. Она завидовала Гале, называла ее счастливой, потому что та работает на электростанции, где всегда тепло, а она, Катерина, строитель, изо дня в день мерзнет на лесах. А придет домой, так опять же — согреться негде!

— Угля, что ли, нету?

— Все у них есть! На днях машину привезли… И уголь хороший. Но ему, Мотовкину, сколько ни давай, найдет куда сплавить. Пройдоха! На левом берегу работал — выгнали, сюда устроился. Как же, завкотельной, начальник! Забулдыга, вот кто он!

— Говорят, жена бросила.

— Сколько у него этих жен. Обрадовался: на войну не взяли, вот и бесится. Как выпьет, так и свадьба… Совсем сдурел!

Катерина поднялась, накинула на плечи фуфайку и разожгла примус, который стоял тут же у порога. Пахнуло газом, зато вскоре закипел чайник и немного потеплело.

Сидя за столом, соседки пили чай, вернее, кипяток с солью: ни чаю, ни сахару в магазинах давно не было. Регулярно отпускался лишь хлеб по карточкам. А на некоторых участках и с хлебом большие перебои. То подвезти не на чем, то еще что-нибудь.

После ночной смены надо было поспать, но Галина решила иначе: завтра у нее отгул — отоспится, а сегодня — пойдет в Михайловку. Давно собиралась побывать в деревне, может, удастся выменять что-нибудь из продуктов. Картошки и той в доме нет. Иногда, взяв дочку из детсада, Галина не знает, чем ее покормить. И вот, заранее подобрав кое-что из одежды, связала в узел, к санкам приторочила.

— Слушай, ты же на лошади можешь до Михайловки доехать, — сказала Катерина. — Иди к бабке Сорочихе, все устроит. Родственник к ней из Белого приехал. Это еще дальше, за Михайловкой. Да ты, наверное, знаешь его, Глазырин по фамилии. На хромой Кланьке женился, что кастеляншей была.

Кастелянши Галя не знала, а вот про Глазырина слышала. Платон рассказывал. На стройке блюминга вместе работали, в одном бараке на пятом участке жили. По словам Платона, Трофим Глазырин хлопец сообразительный, в одно время даже бригадой командовал. Но была у него одна слабость — поживиться за счет других. На том и погорел. У своего же товарища сундучок стащил. Тот ли это Глазырин или нет, не в этом суть, важно не упустить случая — подъехать с ним до Михайловки.

Галина тотчас направилась к Сорочихе, пожилой, но еще бодрой женщине, с которой была в самых хороших отношениях. Встретив ее в дверях, та провела в комнату:

— Седай, рассказывай, как живешь-маешься.

— Я на минутку… Хотела спросить, нельзя ли с вашим родственником подъехать? Собралась было пешком в Михайловку, да узнала…

— Отчего ж нельзя! Трофим, можно сказать, порожняком пожаловал: всего и поклажи — сам да же́нка! Клавде́я здесь в городе гостила, а теперича, значит, домой вместе… На левом береге они. Часа три, как ушли и все нету, видать, дела у них, а то знакомых сустрели.

— Трофима на фронт не взяли?

— Куды ж его брать-то. Доктора и так и этак всего осмотрели, не подходит. Грыжа у него, значится, от самого дня рождения. Хорошо, хоть один из всей родни остался. Случись чего — он рядом. Сынки-то мои, соколы, сама знаешь, давно воюют. Неделю назад от Гриши письмо пришло. Третий месяц, как в госпитале. Раненый, значится. Операцию перенес, настрадался, бедный. А теперь, пишет, ничего, полегчало. Дай-то бог! — Сорочиха вытерла накатившуюся слезу. — Где он, тот госпиталь, не указывает. Полевая почта и все. Если б знала — пешком бы пошла… — Помолчав, заговорила о младших Сереже и Павле, «что в литейке работали». А теперь, выходит, в одну часть попали. На танках ездиют. Об нас, пишут, маманя, не беспокойтесь, все у нас хорошо. Придет время — раздавим Гитлера и опять на свой завод вернемся. Вот только Иван молчит. Второй месяц письма нету. Думаю, может, в такую часть попал, откель и писать не велено, секрет какой, али еще чего…