Ты идешь с ней, рука об руку, по обсаженному деревьями переулку. Над тобой, как медленные фейерверки, взрываются галактики. Рядом с тобой Лори поет — она поет песенку Бетани, Если б были “три желания” и сбывались бы мечты, Два из них я отдала бы — ведь мне нужен только ты, — голос у нее приятный и нежный, как у птички. Вы поворачиваете за угол, идете уже по другой улице, там еще тише и темней, чем на прежней, дома стоят, спрятавшись за заборами и плющом. Ты молчишь и слушаешь, как она поет, и пытаешься придумать, как сделать так, чтобы она не шла домой.

Скажи мне вот что, Дэниел, говорит она через некоторое время. Почему все парни такие козлы?

Ты задумываешься. Не знаю, отвечаешь ты.

Я не тебя имею в виду, говорит она. Ты-то не козел.

Спасибо, говоришь ты. Нет, правда.

Я серьезно, говорит она.

Ты останавливаешься у высоких изогнутых ворот. За решеткой виден свет между деревьями. Это мой дом, говорит она.

Хорошо, говоришь ты.

Я нормально выгляжу? — спрашивает она. Ну, у меня не такой вид, как будто…

Ты выглядишь прекрасно, говоришь ты.

Ты сможешь сам добраться домой?

Конечно.

Ладно. Она набирает код на домофоне, и ворота разъезжаются, чтобы впустить ее. Вышла луна, и все теперь серебряное, а потоки машин на шоссе, далеко отсюда, кажутся двумя струйками дыхания. Ты понятия не имеешь, как перескочить отсюда туда, где ты сможешь поцеловать ее, это как будто пропасть, над которой нет моста. Ну, тогда спокойной ночи, говорит она.

Спокойной ночи, отвечаешь ты пересохшим ртом. С каждой секундой пропасть становится все шире, а твое сердце падает все ниже, и ты медленно стряхиваешь с себя ее чары, и приближаешься к реальности: все кончилось, и скоро все, что было — ее рука в твоей руке, качели, парк, пончики, — все это уйдет в прошлое и…

а потом она целует тебя, ее руки обнимают тебя, ее губы оказываются мятными и мягкими. Ты так ошарашен, что вначале забываешь поцеловать ее в ответ. Ты обнимаешь ее за талию и вжимаешься губами в ее губы.

Ты когда-нибудь раньше целовал кого-нибудь? — спрашивает она.

Да, отвечаешь ты, хотя ты целовал только маму и разных тетушек, а так еще ни с кем ни разу не целовался, но это не важно, потому что она снова целует тебя, кончик ее языка описывает восьмерки вокруг кончика твоего языка, и все начинает вращаться — ты сам, и все небо, и вся Вселенная вместе с тобой, а когда она отрывается от тебя, то все продолжает плавать и всюду, куда ни глянешь, — звезды.

Ладно, говорит она опять.

Ладно, говоришь ты сквозь головокружение, улыбки и звезды. Сколько звезд — куда ни глянешь! Они отлетают от нее — вот в чем дело, они вылетают из нее, роясь, как дружелюбные серебристые шершни, — вот так они, наверное, и вылетали ниоткуда, когда произошел Большой взрыв. Спокойной ночи, Дэниел, говорит Лори, и ворота смыкаются за ней, как руки, загребают ее к себе.

Спокойной ночи, говоришь ты, не двигаясь с места, улыбаясь звездам, которые всюду

звезды

*

На рассвете звонит телефон — это вкрадчивое электронное звяканье взрывает тишину спальни как бомба. Говард, который ждал этого всю ночь, даже не шевелится; решив отсрочить этот миг до последнего, он лежит с закрытыми глазами и слушает, как Хэлли недовольно ворчит, а потом шуршит простыней, чтобы выбраться из постели и дотянуться до комода.

— Алло… да, Грег… — Голос у нее хрипловатый со сна, как будто во рту листья. — Нет, все в порядке… да нет, я сейчас позову его…

Кровать скрипит — Хэлли снова легла рядом.

— Это тебя, — говорит она.

— Спасибо, — говорит он, принимая у нее телефон и отворачиваясь на бок. — Алло?

— Говард? — каркает ему прямо в ухо недовольный голос.

— Грег! — отзывается он таким тоном, словно приятно удивлен звонком.

— Говард, я хочу, чтобы вы были у меня в кабинете ровно через час.

— Хорошо, конечно, — улыбаясь, отвечает Говард, и продолжает улыбаться, когда связь отключается. — До встречи.

Он вылезает из постели и начинает одеваться, пытаясь сохранять такой вид, как будто не происходит ничего необычного. Хэлли приподнимается и, опираясь на локти, щурится от света:

— Ты что, уходишь?

В утреннем свете ее обнаженные груди похожи на серебристые яблоки — плоды из сказочной страны, уже ускользающие от него…

— Ну да, разве я не сказал? Я же обещал Грегу прийти поговорить о программе для этого его концерта.

— Но сегодня же суббота. — Она чешет нос. — И вообще, уже каникулы.

Говард с деревянным видом пожимает плечами:

— Ты сама знаешь, что он за человек. Все должно быть так, как ему хочется.

— Ладно, — зевает она и снова натягивает на себя простыню со стеганым одеялом, завладевая и его половиной. Ее голос тонет в гагачьем пуху: — По-моему, это хорошо, что ты стал больше участвовать в школьной жизни.

— Ну, тут уж назвался груздем — полезай в кузов, верно? — Говард застегивает пальто. — Я ненадолго. Прибереги для меня местечко.

Выходя за дверь, он подмигивает Хэлли — и вдруг сразу же осознает, что впервые за всю их совместную жизнь подмигнул ей.

Улицы выглядят зловеще пустынными, словно их нарочно расчистили, чтобы Говард мог доехать до цели быстрее. На школьной автостоянке припаркована одна-единственная машина — машина Грега; внутри здания пустые классы и коридоры кажутся всего лишь сложным фасадом, огромным, лабиринтообразным вестибюлем, ведущим в единственное обитаемое помещение. Поднимаясь по лестнице и слушая, каким гулким эхом отдается каждый его шаг, Говард ощущает себя злосчастным героем из греческого мифа, которого отправили сражаться с Минотавром.

Перед кабинетом директора, на скамье, которую еще прошлые поколения школьников прозвали “скамьей смертников”, Говард видит одинокую фигуру Брайана “Джикерса” Прендергаста, грызущего ногти. Вид у него такой заброшенный, как будто он просидел здесь уже целые века — как некий второстепенный персонаж легенды.

— Мистер Костиган у себя? — осведомляется Говард, показывая на дверь.

Но не успевает мальчик раскрыть рот, как из-за двери раздается зычный голос:

— Войдите, Говард.

Автоматор стоит, расставив ноги, почти в позе кулачного бойца, прямо посреди кабинета, как будто он приготовился решительно оборонять его от всех посетителей. На нем одежда, какую носят в выходные: светло-голубая рубашка, желтый свитер, наброшенный на плечи, бежевые просторные брюки и коричневые ботинки “Хаш паппиз”; смотрится это так же несообразно, как смотрелся бы Годзилла в тренировочных штанах.

— Боюсь, сейчас у него встреча. Можно, я передам ему ваше сообщение? — Труди, зажав телефон между плечом и щекой, наклоняется вписать еще одно имя в длинный список, лежащий на письменном столе. — Да… наверное, это кишечная инфекция… Спасибо, он перезвонит вам чуть позже…

— Черт бы их подрал, — ворчит Автоматор, расхаживая туда-сюда, почесывает подбородок, а потом, повысив голос, говорит: — Ну что, Говард, садитесь же, черт возьми.

Говард послушно усаживается по другую сторону стола от Труди. Последовательное преображение кабинета, которое Говард застал здесь в прошлый раз, уже почти завершено: африканские стулья с высокими спинками сменили современные эргономичные офисные кресла, и теперь единственное напоминание о прежнем обитателе этого кабинета — аквариум возле двери, где продолжают безмятежно плавать разноцветные рыбки, равнодушные к переменам вокруг.