Линси тоже не понимает. Ему всего четырнадцать — а он травится таблетками только из-за того, что его бросила девушка? Господи, да что же это такое? Ведь жизнь так устроена! Люди бросают друг друга! Если бы Линси вздумала сводить счеты с жизнью из-за каждого мерзавца и эгоиста, который ее бросил, то… да ее бы давно уже не было на свете. Ну, ему следовало понять, что рано или поздно это случится, что эта девушка не его поля ягода, это видно даже по фотографиям — стоит ли говорить, что недостатка в них не было? Ее называли то “чаровницей”, то “трагической красавицей”, то “юной сокрушительницей сердец”, не говоря уж о “великолепной Джульетте из невыдуманной истории Ромео и Джульетты”. Ну да! Это чушь, потому что: а) это имело бы смысл только в том случае, если бы ее в самом деле звали Джульеттой, а ее зовут Лори, и б) если бы этот писака хоть раз видел “Ромео + Джульетта”, то понял бы, что в кафе-ресторане ничего подобного не происходило.
Хотя, с другой стороны… нельзя не признать: это так романтично — с предсмертным вздохом написать ее имя. Ну, в общем, этой девочке сильно повезло — большинству женщин никогда не доведется испытать что-нибудь хоть чуть-чуть близкое к такой романтике! И Линси интересно, какой он был, этот мальчик. Дэниел Джастер. Она представляет себе докучливую толпу сибрукских мальчишек, что собирается здесь в обеденный перерыв, а он — он стоит в сторонке, он другой: такой спокойный, грустный, меланхоличный… Жизнь так печальна, а любовь так несправедлива. Она вдруг задумывается: а вдруг у Чжана есть в Китае любимая девушка? Может быть, он копит деньги, чтобы вернуться домой и жениться на ней? Может быть, он скучает по ней и поэтому всегда такой ворчливый? Ей сразу же становится очень жалко его, и она ставит ему 12 из 20 баллов в графе “Информация о продукте”, хотя там он даже нуля не набрал.
— Чжан, давайте поговорим о том вечере. Как вы себя чувствуете? С вами все в порядке?
Он смотрит на нее непонимающе.
— Ну, после того что случилось. С тем мальчиком? — Разговариваешь с этим работником будто из космоса: “Земля, Земля!” — Помните, он принял пятьсот таблеток болеутоляющего? Умер прямо здесь, возле музыкального автомата? Вы еще держали его на руках? Просто нас беспокоит вопрос: не мучают ли вас последействия? Нет ли у вас расстройства сна? Навязчивых воспоминаний? Чего-то в этом роде? Может быть, вам трудно справляться с рабочими обязанностями, может быть, вам необходим отпуск?
Он шумно вдыхает, откидывает голову назад:
— Вы хотите резать мой день?
Господи, он просто несносен! Линси издает легкий смешок:
— Нет-нет, мы не собираемся урезать ваш рабочий день. Мы просто хотим убедиться, что, хотя наша компания не несет никакой ответственности за случившееся здесь на прошлой неделе, вы не пострадали, и если вы продолжите выполнять свои рабочие обязанности, оговоренные в контракте, в будущем это не приведет к тревоге, депрессии и так далее. Кроме того, компания желает предоставить вам необходимые возможности и время, чтобы вы могли полностью прийти в себя.
Подозрительность вновь сменяется непонимающим взглядом. Линси достает карточку из своего органайзера:
— Если вы испытываете потребность с кем-то поговорить, вот телефон консультационной службы, куда могут обращаться все сотрудники. Это специальная линия, звонки по сниженным тарифам.
Он вертит карточку между пальцами. Трудно сказать — понимает ли он вообще, о чем идет речь. Но очень не похоже, что он захочет выдаивать из них деньги из-за этого трагического события. Линси может доложить Сенану, что все улажено, она уже мысленно видит довольное, успокоенное лицо Сенана, и эта картина вдруг вызывает волну сочувствия и благодарности к Чжану. Она обещает ему быстро обработать его данные и, уходя, думает, что даже если ему в голову не приходило судиться с ними (господи, да если б в тот вечер за стойкой стоял ирландец! Это была бы трехзначная сумма в евро!), то она все равно перебросит его на второй уровень. В конце концов, это всего-то двадцать лишних евро в месяц.
На полпути к двери Линси замедляет шаг. Ей мерещится, что на плитках пола до сих пор следы клубничного сиропа, и она погружается в мечты… Вот Сенан пишет там, на полу, ее имя… Но он не умирает — он встает, смотрит ей, Линси, в глаза, а потом срывает с пальца обручальное кольцо и зашвыривает его за плечо… У них будет дом в Боллсбридже, возле парка, и еще один дом в Коннемаре, у моря, и трое мальчиков, которых Сенан каждое утро будет отвозить в Сибрукский колледж. Но только сюда она не позволит им ходить. Когда знаешь, что сюда суют, в эти пончики, то они кажутся такими отвратительными на вкус!
Дни между “трагическим событием”, как его стали называть, и заупокойной мессой в Сибрукской приходской церкви похожи на сон — то же смешение хаоса и странного, бесчувственного спокойствия, как бывает, когда смотришь по телевизору репортаж о беспорядках с выключенным звуком. Уроки отменены, и в воцарившемся вакууме сама реальность, кажется, тоже застыла; те ограничения и предписания, которые обычно определяют школьный день, которые до сих пор всегда представлялись незыблемыми законами Вселенной, просто перестали существовать: звонки, дребезжащие каждые три четверти часа, превратились в бессмысленный звук, а по коридорам бесцельно слоняется множество людей, похожих на беспилотные самолеты в каком-нибудь компьютерном симуляторе.
И словно для того, чтобы усугубить этот потусторонний хаос, каждый час через двойные двери школы приходят все новые родители и штурмуют лестницу, осаждают кабинет и.о. директора. Судя по выражениям их лиц, на которых читается одновременно и неумолимая решимость разгневанного покупателя, и трогательная, почти младенческая беспомощность, можно подумать, что эти родители — а у многих сыновья учатся в другом классе, в другой параллели — расстроены больше остальных. Может быть, это и в самом деле так; может быть, для них, думает Говард, Сибрукский колледж и вправду является оплотом традиций, стабильности, постоянства и всего такого прочего, как и написано в рекламной брошюре, и потому — несомненно, вопреки их лучшим намерениям — они поневоле рассматривают это трагическое событие, самоубийство незнакомого им мальчика, как враждебный поступок, как своего рода акт вандализма, как бранное слово, умышленно нацарапанное на блестящей лакированной поверхности их жизни. “Почему он это сделал?” — повторяют они все один и тот же вопрос, заламывая руки; и Автоматор твердит им то же, что газетчикам и журналисткам, которые появляются у школьных ворот: школа проводит доскональное расследование, и он сам не успокоится до тех пор, пока не появится разумное объяснение, однако в настоящий момент для всех для них задача № 1 — заботиться о мальчиках, нести им утешение и поддержку.
Школьная часовня была сочтена чересчур тесной для заупокойной мессы, и в день похорон целый поток — две сотни второклассников, сопровождаемые Говардом и пятью другими учителями, — пробирается “змейкой” по дорожке, обходящей школу по периметру, к воротам и выходит в Сибрук. В любое другое время подобная операция превратилась бы в логистический кошмар; но сегодня школьники проходят целую милю до приходской церкви, даже не пикнув. Лица у ребят бледные, одутловатые, воспаленные, немного похожие на мордочки только что проснувшихся выдр, и, переступая порог церкви, они вздрагивают — словно гроб не стоит неподвижно там, впереди, в проходе между рядами скамей, а висит прямо над ними, как жезл несказанной власти, как обломок чего-то сверхмассивного, неумолимого, обрушившийся вниз, как непостижимый черный обелиск в “Космической одиссее 2001 года”, из какой-то потусторонней жути, чтобы обозначить определенную дату в их хрупких, игрушечных жизнях.
Перед началом мессы монахиня приводит группу учениц из Сент-Бриджид. В их сторону поворачиваются головы, и по сдержанному, но все же слышному ропоту неодобрения можно догадаться, что в их числе есть и девочка, имеющая отношение к несчастью. Говард опознает ее по газетным фотографиям — хотя в жизни она выглядит более хрупкой и юной, почти совсем ребенком; ее тонкое лицо то появляется, то исчезает за занавесом черных волос. Рассказывают, что у Джастера (как ни трудно в это поверить) было нечто вроде романтических отношений с этой девочкой и в тот роковой вечер они закончились (во что поверить гораздо легче). У нее, несомненно, лицо такое, словно его вылепили на заказ — нарочно для того, чтобы разбивать мужские сердца; но все равно Говарду с трудом удается как-то связать эту мелодраму с образом невзрачного мальчика, сидевшего на его уроках истории в среднем ряду.
