Я буду с вами откровенным, ребята, заявил в заключение Автоматор. В силу различных причин юридического характера исключить вас из школы совсем будет довольно трудно. Вполне возможно, вы отделаетесь всего-навсего длительным отстранением от уроков. В каком-то смысле, я надеюсь на это. Потому что это означает, что в течение следующих четырех с половиной лет я смогу превратить вашу жизнь в ад. Да, я превращу ее в настоящий ад. Ублюдки!

— Мамма миа, — ахает Марио, выслушав их рассказ.

— Да пускай говорит что хочет, — презрительно возражает Деннис. — Теперь мы часть истории Сибрука. Ну, я хочу сказать, что теперь люди еще десятки лет будут говорить об этом. — Из-за туч выглядывает луна, и его постепенно охватывает эйфория. — Ну и лицо было у моей мамаши! Да, Ван Боров, ты все-таки гений! — Тут ему в голову приходит мысль. — Слушайте, если меня правда выгонят, тогда я сяду писать его биографию. А что? “Лодырь на воле: история Рупрехта Ван Дорена”.

— А где, кстати, сам Рупрехт? — интересуется Марио. — В комнате его нет.

— Похоже, он сильно расстроился, — осторожно замечает Джеф.

— Ну а чего он ожидал? — говорит Деннис. — Что там появится Скиппи в огромном шаре из света и помашет нам сверху ручкой?

— Я еще не говорил этого Рупрехту, но если у меня райский роман с сексапильным ангелком, то меня ни за что не заманить на какой-то дурацкий школьный концерт, — говорит Марио, а потом, зевнув, поднимается со скамьи. — Ладно, я за сегодняшний вечер чепухи досыта наслушался. Да, кстати, надеюсь, вас все-таки не исключат из школы. Иначе я буду скучать по вам, приятели, — даже не будучи гомиком.

— Спокойной ночи, Марио!

— Ага, пока!

Дверь за ним захлопывается. Оставшиеся двое некоторое время сидят молча, погрузившись каждый в собственные мысли; Джеф поворачивается к окну, будто тусклый серебристый свет, который струит отбросившая покровы луна, способен высветить прямо там, во дворе, нечто отсутствующее… А потом, немного выждав, может быть, чтобы набраться смелости, он как бы невзначай спрашивает Денниса:

— Думаешь, он провалился?

— Ты о чем?

— Ну, опыт Рупрехта? Ты думаешь, он не сработал?

— Конечно не удался.

— Совсем-совсем?

— Да как бы он сработал?

— Не знаю, — говорит Джеф, а потом добавляет: — Но просто, когда поднялся весь этот шум… Мне показалось, я услышал голос, похожий на голос Скиппи.

— Ты про того немца, шофера грузовика, что ли?

— У него голос был очень похож на голос Скиппи, разве нет?

— Ладно, тогда объясни мне, с какой стати Скиппи стал бы говорить о грузовиках, да еще по-немецки?

— Да, ты прав, — признает Джеф.

— Джеф, пора бы уже тебе знать, что все выдумки Рупрехта ни к чему не приводят. А уж эта была совсем ниже плинтуса, даже по его меркам.

— Верно, — соглашается Джеф. Лицо у него вытягивается, а потом снова оживляется — ему приходит в голову новая мысль. — Хотя послушай: раз ты никогда не верил, что это сработает, тогда зачем же ты согласился в этом участвовать, а?

Деннис задумывается, а потом отвечает:

— Наверно, из вредности.

— Из вредности?

— Ну, это Автоматор так сказал. Что, мол, мы сделали это из вредности — просто захотели испортить всем концерт, и все такое.

— Да?

Джеф из вежливости немного молчит, делая вид, будто переваривает услышанное. В лунном свете его охватывает какая-то эйфория — похожая на ту, что раньше испытал Деннис, когда думал о концерте, только эйфория Джефа — из другого источника. Затем, пытаясь подавить восторг, он говорит:

— А я знаю настоящую причину, почему ты это сделал.

— Вот оно как? — ехидно удивляется Деннис. — Ну-ка, и меня просвети на сей счет, сделай одолжение.

— Ты это сделал потому, что тебе хотелось, чтобы мы снова были все вместе. Ты знал, что план не сработает, и знал, что мы все попадем в беду, но ты знал и то, что Скиппи, если бы он был здесь, хотел бы, чтобы мы по-прежнему оставались друзьями! И это был единственный способ добиться этого. И хотя опыт не удался, он все-таки в каком-то смысле удался, потому что когда мы все вместе, то и Скиппи тоже как будто здесь, с нами, потому что у каждого из нас есть свой кусочек Скиппи, каким мы его помним, а когда складываешь все эти кусочки вместе и получается целая картина, тогда он как бы снова оживает.

Деннис некоторое время молчит, а потом долго медленно цокает языком.

— Джеф, ты давно меня знаешь? И ты действительно считаешь, что я мог думать о чем-то таком? Потому что если это так, то знай: я сильно разочарован.

— М-м-м… Да, пожалуй, я догадывался, что ты ответишь что-то в этом роде.

— Я иду спать, — высокомерно заявляет Деннис. — Надоело сидеть тут и слушать, как на меня нагло клевещут.

Он поднимается; потом застывает и принюхивается.

— Ты что — воздух испортил, что ли? — спрашивает он.

— И не думал.

Деннис снова принюхивается:

— Ну ты и свин! Хватит жрать эти вонючие пирожные, Джеф!

С этими словами он уходит, и Джеф остается в комнате отдыха в одиночестве. Но он не чувствует себя одиноко — не настолько одиноко, как здесь бывает иногда, когда вся комната полна народу и кто-то играет в пинг-понг, а кто-то делает уроки или швыряется влажными салфетками; после Рупрехтовой песни все кажется таким необычайно тихим, спокойным, безмятежным, и ты можешь сидеть просто как очередной предмет — пускай не такой яркий, как бильярдный стол, не такой светящийся, как автомат с кока-колой, — и думать о том, что сказал бы Скиппи, будь он здесь, и что бы ты, Джеф, ответил ему на это; но вот наконец ты зеваешь, встаешь и идешь к себе, чтобы почистить зубы и улечься спать, — и внезапно тебя одолевает такая усталость, что ты даже не замечаешь ни какого-то едкого запаха в коридоре, ни первых струек зловещего черного дыма, стелющихся по лестнице.

Крик был такой, какой бывает, когда прижигаешь огнем какое-нибудь животное. А потом вокруг него из травы повсюду полезли черные тела. Они поднимались, они кричали, и один только Карл их слышал.

А потом он оказался на улице, около своего дома. Он сам не понимал, как там очутился. Шум пропал, ОНИ пропали, но ночь становилась все темнее и темнее. Он заморгал, чтобы прогнать темноту, но она опять надвинулась на него. Даже фонари не помогали. Дождевая вода в выбоинах асфальта складывалась в слова, которые он не мог произнести, в слова, состоявшие из тайных букв. Каждое слово было раковиной, в которой пряталась пустая Вселенная.

Ключ оказался в двери. Его штаны были перепачканы грязью. Жизнь Карла превратилась в вереницу разрозненных сцен с участием Карла. Они соединяются на секунду, вроде тех слов, сделанных из дождевой воды в выбоинах асфальта, а потом снова распадаются. Все похоже на ответ, который вертится на кончике языка. Куртки. Мелкие цветочки на обоях.

Он не мог вспомнить, как это все связано между собой! Эти лезущие тела, тени, тысяча, миллион, они говорят: МЫ — МЕРТВЕЦЫ. Это так громко, так жутко прозвучало! Друид уставился на Карла разинув рот. А потом вперед вышел Мертвый Мальчик.

И тогда Карл пустился бежать, он бежал всю дорогу до дома.

В гостиной пахло какими-то химикатами. “Обожаю запах напалма поутру”[40]. И свет хлынул на тебя отовсюду! Засверкали, заблестели и дерево, и стекло, и телевизор, и гребная лодка-тренажер, и бутылка джина. Сквозь темноту. На диване лежала мать. Со стороны двери выглядело все будто сказка, где в заколдованном саду уснула принцесса. Занавеска была незадернута, на голых ногах матери поблескивал свет уличных фонарей. Карл подошел к ней и осторожно, будто срывал цветок, вынул окурок, зажатый у матери в пальцах, отнес его к камину и бросил в очаг.

На кухне он налил воды в стакан. Поднял стакан и заглянул в него. В стакане видна была вся комната: кремовые стены, серый холодильник, кулинарные книжки со знаменитыми поварами с телевидения, красующимися на обложках. Карл выпил воду и почувствовал, как вся эта ледяная комната качается теперь у него в животе. Теперь, если открыть глаза, то на ее месте уже ничего не будет.