На балу во французском посольстве никто, разумеется, не вспомнил, что Николай («сильный, державный, царствуй на страх врагам!») начал свое правление, стоя в крови убитых подданных, что он простил убийц, сделавшись, таким образом, соучастником убийства.
Царь танцевал с женой посланника; она мило улыбалась, что-то лепетала. Царь тоже выдавливал улыбку на сером лице, а внутри у него все кипело от страха, — он видел взгляды, бросаемые на него со всех сторон, слышал перешептывание за спиной… Он был необыкновенно зол, и зол не столько на тех, по чьей вине погибли тысячи людей, сколько на тех, кто погиб, кого убили. Куда неслось это презренное, жалкое стадо? Да о какой же конституции может идти речь, если те, для кого она должна быть написана, просто дикари? Не конституция им нужна, а кнут, кнут, кнут…
«Боже, какой скандал устроила мне эта раздавленная мразь! — думал государь русский. — На весь мир ославили, испортили так хорошо начатую игру…»
Он просто трясся от злобы и быстро покинул бал.
Перед отъездом из Москвы он вызвал полковника Власовского и, не глядя на него, сказал, что прощает ему «упущение»…
Дома с царицей была истерика. Она кричала, что пророчество старца Серафима сбывается, что бог покарает их, если старца не причислят к лику святых; укоряла мужа в слабоволии и билась, словно в падучей…
Глава пятая
1
Между тем заключенный в камере № 193 не переставал удивлять тюремное начальство. Он не буйствовал, не хандрил, не жаловался на скуку, был добродушен, вежлив и даже, что особенно удивляло тюремщиков, очень весел; гулял по камере, заложив руки в карманы, пел: «Нас венчали не в церкви», — и подмигивал надзирателю, когда тот открывал волчок камеры, чтобы проверить, чем занят арестант.
Особенно оживился он, узнав о приезде из Москвы сестры Анны. Она быстро добилась свидания с братом. Ленин просил Анну Ильиничну ни в коем случае не пускать в Питер мать. Он очень волновался по этому поводу.
— Пожалуйста, Аня, — горячился он, — не разрешай ей ездить сюда. Все равно хлопоты ни к чему не приведут. Она только заболеет от горя. Нет, нет, не надо этого: держи ее в Москве и не пускай сюда. Скажи, что я здоров, бодр и люблю ее.
Анна Ильинична заплакала, потому что брат, как она заметила, сильно похудел, движения его были нервны, речь порывиста.
Однажды Владимир Ильич послал на волю письмо. Он писал о какой-то большой работе, задуманной им; работа эта, очевидно, захватила его, и он страдал от мысли, что, может быть, придется отказаться от нее. Главную трудность он видел в подборе книг. Книг требовалось очень много, и притом очень редких, — нужны были экономические исследования, статистические сборники земств…
Правда, с обычной обстоятельностью он описывал способы доставки книг в камеру, но тут же указывал на препятствия. В конце был помещен солидный список книг.
Анна Ильинична бегала по библиотекам, к знакомым земцам, собирала справочники, таблицы, выкладки, сметы, бюджеты, постановления земских съездов. Все это переправлялось Ленину, и камера его была до такой степени завалена книгами, что они мешали ему ходить.
Теперь Ленин начал удивлять надзирателей еще больше: целыми днями он щелкал на счетах или читал. Начальник дома однажды полюбопытствовал, что читает самый тихий и положительный из его «квартирантов». Оказалось — скучища смертная! — статистику Саратовской земской управы.
На свидание к нему ходили Анна Ильинична и квартирная хозяйка, — знакомство с нею отрицать было нелепо.
Во время свиданий Ленин иносказательно разъяснял непонятные места в его письмах. Анна Ильинична, связанная с оставшимися после двух арестов членами «Союза борьбы», передавала брату все, что знала о забастовках, о новых арестах.
Обычно вдоль решетки ходил надзиратель и прислушивался к разговорам. Часто он обрывал свидание, если арестованный начинал говорить неполагающееся; Ленин ни разу не попался. Его беседа с сестрой была похожа на болтовню двух молодых людей. Арестант шутил, острил, пел песенки, Анна Ильинична слушала и запоминала шутки, остроты и песенки брата, потому что все это имело свой скрытый смысл.
Ленин был неистощим на выдумки и хитрости; казалось, для него нет ничего невозможного. В присутствии надзирателей он передавал на волю советы, требования. Это был язык, который понимали лишь двое — брат и сестра.
Ленин скоро узнал все о товарищах, сидевших в тюрьме, об их настроениях, здоровье и нуждах. Знал он также и о том, что делалось на воле.
— Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить, — говорил он Анне Ильиничне и посмеивался.
Министр юстиции писал царю, что «дальнейшее распространение рабочего движения и дисциплина тех, кто участвует в стачках, находится в прямой зависимости от деятельности революционных сообществ, именующих себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса».
А «Союзом борьбы» руководил тот, кого жандармы считали надолго похороненным в тюрьме.
Мать Ленина писала в департамент полиции одно заявление за другим с просьбой освободить сына на поруки до окончания дела.
Петербургское губернское жандармское управление, куда департамент направил просьбу Марии Александровны, ответило: ввиду упорного запирательства ее сына прошение оставить без последствий.
Жандармы еще не забыли гнева Александра Третьего, когда тот увидел на своем столе прошение Марии Александровны.
2
Таня, покорно подчинившись приказу Центра, не пыталась увидеть Флегонта. Но однажды ее охватила такая гнетущая тоска, что она решила рискнуть.
Очистив квартиру от нелегальщины, Таня объявилась невестой Флегонта и стала добиваться свидания с ним.
Запретный срок, наложенный Филатьевым, кончался. Отчаявшись получить от Флегонта какие-нибудь сведения о сообщниках, подполковник распорядился разрешать свидания со Сторожевым всем, кто попросит. «Может быть, — гадал он, — среди мелочи клюнет и крупная рыба».
Тане дали разрешение.
Свидание было коротким, но оно решило их судьбу. Как она тосковала по Флегонту! Как она рвалась к нему!
И вот он перед ней; лишь решетка разделяет их. Глаза его робко и вопрошающе смотрят на нее, улыбка освещает родное, любимое лицо. Он стоял, ухватившись руками за толстый железный прут, и смеялся.
— Ну, скажи мне что-нибудь, Флегонт! Разве ты не рад видеть меня?
Слеза скатилась по щеке Флегонта, сползла на бороду.
— Как ты можешь так говорить, Танюша! Разве не знаешь любви моей?
— Знаю, — радостно вырвалось у Тани. — Милый мой, мы расстаемся ненадолго.
— Меня высылают в Тобольскую губернию. В село Покровское, а где оно, понятия не имею.
— Я приеду к тебе, Флегонт, жди меня.
— Нет, нет, ты нужнее на воле!
— На воле! — Таня горько улыбнулась и шепнула: — Кто ж знает, сколько я еще продержусь на воле.
— Держись, Таня, держись, — сказал Флегонт, — это важно.
— Постараюсь, но если что-нибудь случится, я настою на своем и буду там, где ты.
— Нет уж, пусть лучше ничего не случается. Я все равно буду тебя ждать. Все годы, каждый час думать о тебе.
— Спасибо, родной, это поддержит меня. Ты не тоскуй, знай: и я всегда в думах буду с тобой.
Конвоир сказал, что свидание окончилось.
Таня протянула через решетку руку. Флегонт поцеловал ее.
— Я буду любить тебя, сколько бы мне ни пришлось ждать тебя, — шепнула Таня.
— Попрошу! — рявкнул конвоир.
— И я, и я! — крикнул вслед Тане Флегонт.
3
Таня не подозревала, как радовался Филатьев ее появлению. Он нарочно держал Таню на воле несколько месяцев, пока не выяснил, с кем она связана в «Союзе борьбы». Таню арестовали на другой день после свидания с Флегонтом. Вместе с ней арестовали еще десять социал-демократов: надеялись, что они дадут сведения об остальных. Филатьев вызвал Таню раз, другой и убедился, что из нее ничего не вытянешь — молчит или говорит дерзко и вызывающе.