— Но я же ничего не сказал… Я только не понимаю, что нам делать с этой мадам?.. Она за границей, мы у черта на куличках…

— А бить ее нещадно! Я уверен, что Анна права, когда пишет, что вряд ли Кускова и Прокопович осмелятся опубликовать сейчас этот документ. Иудушки-экономисты вообще избегают точных формулировок… Борясь с оппортунистами, нам, к сожалению, приходится больше иметь дело с предателями, чем с их писанием. Тем больше у нас оснований для того, чтобы как можно шире распубликовать «Кредо» предателей, вытащить эту гниль на божий свет. Вот что, Глеб: всем, кто живет поблизости, надо срочно собраться. Мы напишем протест против всего круга идей, заключенного в этой бумажонке. Мы призовем присоединиться к нашему протесту все колонии ссыльных и все организации, верные идеям «Союза борьбы» в России. Наше письмо мы пошлем в Женеву Плеханову, и он протрубит о нем на весь мир. О нем узнают русские рабочие, и те, кто с нами, станут за нас еще крепче, а кто поддался лживым идеям — призадумаются…

— Хорошо, это все хорошо, — рассеянно проговорил Глеб.

Он не был склонен преувеличивать значение манифеста Кусковой, но и спорить с Лениным не хотел. Он, как и другие из близких, побаивался его, зная, как беспощаден бывает он в осуждении либеральничания.

— Может быть, до обеда сыграем партию? — предложил Глеб.

Ленин не ответил. Он шагал по комнате, заложив руки за спину, останавливаясь на повороте и покачиваясь всем корпусом на носках штиблет.

— Я часто ухожу на охоту, — заговорил Ленин, — и не поминаю прошлое, думаю о будущем. Какой затхлостью несет от всех газет и журналов! Стараюсь читать между строк и почти ничего не нахожу. Один Лев Толстой пытается что-то сказать миру об ужасной обездоленности русских людей, но его голос вязнет в пустом сумеречном забытьи. Эта мысль не дает покоя, и чем ближе к свободе, тем больше нервничаю… Начинать опять с того же, с чего мы начали семь лет назад? Невозможно: другие люди, другие песни… Помнишь тот вечер пять лет назад, когда я говорил тебе и Мартову: только газета способна создать широкое, массовое движение рабочих. Только газета, подобная «Колоколу» Герцена, разбудит дремлющее сознание и объединит всех, кто хочет бороться вместе с нами. Она должна бросить искру, из которой вспыхнуло бы пламя борьбы! Сорвалось четыре года назад? Попробуем еще раз! Сорвалось в Россия? Попробуем поставить газету за границей. Не сможем одни — договоримся с Плехановым!

— Великолепно, но деньги? Кто их даст?

— Каждый рабочий даст копейку, каждый честный интеллигент — рубль, каждый, кто ненавидит царизм, — сотню, а то и тысячу. Когда мы покончим на нашем совещании с «Кредо» Кусковой, мы обсудим и эту идею… Ты представляешь, какой сильный отряд революционеров мы воспитаем из тех людей, которым будет поручено распространять ее среди наших русских организаций… Они будут разъезжать по России, они свяжут организации с газетой и нашим Центром!

Из кухни вышла Надежда Константиновна.

— Гонят каторжан… Посмотри, нет ли знакомых!

Все высунулись в окно. В вечерней тишине слышался звон кандалов.

Один из кандальников попросил пить. То был рослый человек лет пятидесяти, со смелыми, правдивыми глазами, с черной, как вороново крыло, бородой. Надежда Константиновна принесла воды.

— Откуда вы? — спросил Ленин.

— Тамбовские мужики, помещиков пожгли. Спасибо, касатка, — поблагодарил он Надежду Константиновну.

— Эй, пошевеливайся!.. — крикнул конвойный.

Партия заключенных ушла, гремя цепями, а трое молодых людей долго стояли у окна, обнявшись…

— Вот этот человек, — задумчиво проговорил Ленин, — и он пойдет за нами, когда мы с предельной ясностью скажем ему, как и за что мы хотим бороться. Может быть, он какой-нибудь дядя нашему Флегонту, его односельчанин, друг, может быть… И таких, как Флегонт, как Бабушкин, мы пошлем в русские города уполномоченными нашего движения. Они сделают российскую социал-демократическую партию действующей и побеждающей силой.

Цепи звенели далеко-далеко…

— Ох, я, кажется, совсем заговорил вас! Наденька, как же с обедом?

— Действительно, — сказала Елизавета Васильевна, — ну, революция, ну, газета, ну, мадам Кускова хочет обратить рабочих в насекомое состояние, но почему же из-за этого на два часа задерживать обед?

Ленин и Глеб дружно рассмеялись.

…Через несколько дней ответ на «Кредо» зашифровали и разослали ссыльным товарищам. Подписанный семнадцатью ссыльными социал-демократами, он был отправлен в Женеву Плеханову.

Плеханов напечатал его, и вскоре «Протест 17-ти» стал широко известен в России.

Флегонт решил бежать. Он не мог больше томиться в неволе, дело неудержимо звало его. Владимир Ильич скоро кончает срок ссылки; он возродит партию, в этом Флегонт не сомневался ни единой минуты. Партии будут нужны люди, нужен будет ей и он.

Флегонт убедил в том и Таню.

Судили да рядили и порешили на том: Ольга Михайловна по окончании учебного года в Покровском немедленно уедет в Дворики и передаст отцу Викентию письмо от Тани. На отца Таня возлагала большие надежды: он должен уговорить Луку Лукича помочь Флегонту — для побега требовались деньги.

В успехе предприятия они не сомневались: все можно устроить так, чтобы начальство узнало о побеге Флегонта не раньше чем дней через десять; ему уже приходилось надолго отлучаться на охоту. Исправник ругал поднадзорного, грозил прибавкой срока, потом привык к его отлучкам, поверив, что Флегонт ничего худого не затевает.

Ольга Михайловна собралась и распрощалась с друзьями. Гришка пришел с повинной, бухнулся на колени, просил прощения, впрочем, по обыкновению, был пьян.

Флегонт выпросил разрешение проводить учительницу до ближайшей пристани и пропадал семь дней. Исправник смолчал.

Ольга Михайловна сошла с поезда, разыскала высланную за ней земскую подводу и в дождливый день подъехала к селу.

— Вот оно, наше поселение! — сказал двориковский земский ямщик Никита Семенович, показывая кнутом на низенькие строения, растянувшиеся вдоль дороги. — Далеко мы, барышня, забились. Угол наш темный, глухой! Ну, помоги вам бог!

Около школы Никита Семенович придержал лошадей. На крыльцо навстречу Ольге Михайловне вышла сухопарая женщина в белой блузе с высоким стоячим воротником, в черной длинной юбке, перетянутой широким кожаным поясом. Вид ее был суров, голос резок.

Настасья Филипповна протянула Ольге Михайловне жилистую руку.

— Ну, слава богу, наконец-то вы приехали! Я вас заждалась. Вот школа — я ничего из нее не украла, да и украсть тут нечего. Проклятая дыра, окаянное место! Всю жизнь я отдала этому селу, и хоть бы кто-нибудь сказал обо мне доброе слово! Я тут состарилась, и без толку: болото было — болотом и осталось. Колдунье больше верят, чем фельдшеру, девчонок в школу не пускают. Вы, милочка, станете такой же, как и я, так же высохнете и состаритесь, и никто вас не пожалеет, а когда помрете, никто вас не вспомнит.

Настасья Филипповна, махнув рукой, ушла в школу.

— Не робей, барышня, — играя бровью и ухмыляясь, сказал Никита Семенович. — Не так он страшен, черт-то. Ничего, подсобим!

Вышла Настасья Филипповна, села в тарантас.

— Отвези домой, — сказала она. — Трогай.

Ольга Михайловна постояла на крыльце под мелким теплым дождем, пока тарантас не скрылся за углом, и вошла в школу, осмотрела два темных грязных класса, открыла незапертый шкаф, перебрала замусоленные книжки, увидела сломанный глобус. Тоскливо ей стало…

В задумчивости постояла она у окна. Перед ней была хилая, покосившаяся церковка, пузатый амбар, грязная дорога, скучные избы вдоль нее. Слева, утопая в кустарнике, текла узкая речушка, а за ней, на пригорке, стоял дом, не похожий на все остальные. «Должно быть, отца Викентия», — подумала Ольга Михайловна, припоминая, как его описывала Таня.