Листрат поделился новостью с Сергеем; тот сказал, что ничего невероятного в том нет.

В эту ночь на кургане работали особенно усердно — к утру землянка была готова. Все остались довольны: в укрытии могли легко разместиться человек шесть.

Хорошо замаскированный вход, сухие стены и прочный потолок делали землянку верным и надежным убежищем.

Чобу уверили, что клад они начнут искать с будущей ночи. Сомневался Чоба только в одном: он не знал вещего слова. Но это не очень смущало его: слово могло открыться невзначай. Поверье указывало, что клад откроется человеку, познавшему людское горе. Чоба со спокойной совестью мог сказать самому богу, что он горя хлебнул предостаточно, а насчет чистоты сердца всем известно: нет на селе человека более бессловесного, чем пастух. Были грехи и за Чобой: в драках на масленой неделе, случалось, он крушил людей направо и налево, но ведь это уже такое дело — масленица!.. Так уж исстари повелось. Чоба обещал богу взять себе из клада самые сущие пустяки, а остальное отдать на построение храма. Он возьмет себе сотни три… Ну, три с половиной!

Так думал Чоба, сидя у входа в землянку и отдыхая, пока Сергей, Листрат и Волосов кончали последние доделки.

Перед тем как разойтись, писарь, подмигнув Листрату, обратился к Чобе:

— Ну, Илья Муромец, спасибо. Я уж думаю, не отдать ли тебе половину клада?

— Нет, — Чоба мотнул головой. — Четвертую часть, как было уговорено. Мне больше не надо.

— А то бери половину, нам не жалко.

Аленке показалось, будто писарь издевается над Чобой, но придраться ни к чему не могла — писарь говорил серьезно.

— Ладно, — Листрат встал. — Нечего шкуру делить, пока медведь по лесу бегает.

Чоба и Аленка ушли, взявшись за руки.

Сергей, закурив, сказал:

— Теперь Флегонту можно перебираться сюда. Да и пора — полиция по всей округе рыскать будет. А здесь не хуже, чем в церкви под алтарем.

— А я, Листрат, я ухожу из села, — заметил Волосов.

— Вот так да! Почему?

— Известие получил. Мне надо явиться в одно место, работа есть. А ты как?

— Подамся в Москву или в Царицын.

— А то пошел бы со мной, мы бы и тебе дело нашли. Эх, есть у меня дружки-приятели! Один Петька Стукачев чего стоит! Умница — почище Флегонта. Ну, будь здоров, Листрат. Видно, Татьяна тебя на свою линию поставила?

— Возможная вещь, что и поставит. — «Сматывает парень удочки», — подумал он о писаре.

Они разошлись.

В Двориках зазвонили к заутрене. Наступал страшный день.

Утром в понедельник Лука Лукич велел Арефу сбегать домой и взять у Петра клещи, молоток, замазку и алмаз.

Когда Ареф доставил все требуемое, Лука Лукич принялся за работу. Он знал понемногу все ремесла, необходимые в хозяйстве: был стекольщиком, плотником, умел и печь выложить.

Прежде всего Лука Лукич навесил сорванную с петель дверь кутузки. Потом починил правленский стол и приделал к нему ножку взамен оторванной ямщиком. Ареф разыскал в чулане оконное стекло. Лука Лукич вставил стекла всюду, где они были выбиты.

Так как Лука Лукич делал все основательно, не торопясь, — да и куда ему было спешить? — работу он окончил к концу пятого дня ареста. Даже большую заплеванную комнату правления Лука Лукич выскреб И вычистил.

Петр или кто-нибудь из домашних приносили ему еду. На ночь Лука Лукич приказывал Арефу запирать себя на замок.

Шел шестой день, а земский не являлся и не освобождал арестованного. Два дня Лука Лукич читал Евангелие. Наступил восьмой день, — Улусова не было. Лука Лукич радовался этому обстоятельству: земский мог засадить его только на три дня. Закон нарушен, и Лука Лукич потирал руки — ответит князек!..

Прошла еще одна ночь и еще одно утро: Лука Лукич сидел. Он позвал Арефа и попросил сбегать за старостой, чтобы тот освободил его по всей форме. Вернувшись с Большого порядка, Ареф сказал, что Данила Наумович после обеда куда-то ушел.

«Ну, ладно, — подумал Лука Лукич. — Уж теперь-то я доберусь до тебя, Микита Модестыч. Ответишь ты за беззаконие!»

Он пообедал и лег. Не успел он закрыть глаза, как раздались тревожные удары в колокол: били в набат.

Когда губернатор въезжал с конными стражниками в Духовку, старым Родивоновым был пущен по селу слух: царь отменил решение сената и послал в Дворики на Полевой князей Суд. Они, мол, уже в Духовке…

Кто-то из стариков начал скликать хозяев к волостному правлению. Поставили стол, накрыли его скатертью, выложили Грамоту, поставили икону и хлеб-соль.

Андрей Андреевич первым увидел всадников; действительно, был среди них и князь — Никита Модестович Улусов. Рядом покачивался в седле становой пристав Пыжов — начальник полицейского стана.

Пыжов попал в становые приставы из гусар. Он украл деньги, собранные офицерами на какое-то общее дело, пропил их и товарищеским судом был исключен из полка.

В полку его знали под именем Рыжий Мишка Подлец. Все человеческие добродетели гусар пропил и проиграл в карты. В мундире станового пристава по селам разъезжал негодяй, знавший, что он негодяй, павший так низко, что никакая надежда на очищение уже не могла возникнуть в его проспиртованных мозгах.

Внешность он имел самую заурядную и отнюдь не злодейскую, лицо пухлое, рыжие усы, потрескавшиеся губы, туповатые глаза, а над всем этим курчавились рыжеватые волосы.

Рыжий Мишка Подлец получил от губернатора приказ действовать с мужиками «строго и скоро», не щадя бунтарей и не допуская жалости. Если Улусов волновался, клял себя за вспыльчивость и трепетал от нехороших предчувствий, то Пыжов был совершенно спокоен и равнодушен к тому, что должен был совершить.

Позади отряда ехал в дрожках Данила Наумович, перехваченный невдалеке от села. Ему уже попало от Пыжова за то, что он не так поспешно снял картуз.

Андрей Андреевич, увидев казаков, сдернул шапчонку и склонил блиставшую на солнце плешь.

— Кто таков? — спросил Рыжий Мишка Подлец.

— Самый хамоватый из всех здешних хамов, — ответил Улусов.

Пыжов освободил ногу из стремени и ударил Андрея Андреевича носком сапога по лицу. Андрей Андреевич упал.

Пыжов догнал сотню.

Вдоль Большого порядка ехали молча.

Фрол, уже знавший, что за «князья» явились в село, попытался остановить отряд и всучить земскому хлеб-соль. Пыжов вытянул его нагайкой. Хлеб и соль упали на дорогу, лошади раздавили солонку, помяли каравай.

Около церкви Улусов и Пыжов задержались.

— Эй ты, сипатый дурак! — обратился становой к Даниле Наумовичу, сидевшему в дрожках, — был он ни жив ни мертв. — Бей в набат, созывай своих хамов.

— Десятских бы пустить, — прошипел Данила Наумович коснеющим языком. — Подумают — пожар.

— Не разговаривать! Делай, что велено. — Пыжов огрел Данилу Наумовича нагайкой.

Грузный Данила Наумович с трудом слез с дрожек и побежал за церковным сторожем.

Через несколько минут заныл треснувший колокол, и вот с огородов побежали мужики и бабы, спрашивая друг у друга, что горит, где горит. Но зарева и дыма не было видно, а колокол знай свое: «Дзон, дзон, дзон!..»

«… Дзон, дзон, дзон!..» Солнце как бы померкло, люди бледнели, с лиц их катился пот. Господи, да что же это? Пожара нет, а в колокол бьют. «Дзон, дзон, дзон!..» Какая еще беда, кого выручать, куда бежать?..

Степан будто помешался. Не видя ни огня, ни дыма, он дергал веревку, тяжелый язык бил по меди: «Дзон, дзон, дзон!..» — и бежал по улицам народ.

Сельский набат — страшное дело!..

— Вали! — скомандовал Рыжий Мишка Подлец.

Казаки, пришпорив лошадей, помчались вдоль порядка, плетьми подгоняя народ к волостному правлению.

Лошади храпели, скакали, не разбирая пути. Люди падали, казаки нагайками поднимали упавших.

Около волостного правления всадники осаживали народ в лужу, куда недавно Никита Семенович вкатил тарантас с Улусовым.